Шрифт:
Закладка:
Даже позднее, когда Россия приняла на себя западное обличье, изображения людей на дворянском портрете неподвижны, идольны. Почему сие? В чем особая неподвижность, окостенелость русской пластики? В желании запечатлеть вечное, чисто славянское, ушедшее в себя, особого вида славянскую созерцательность. Вообще трудно отличить русскую примитивную икону 19 века от иконы 12 века. Такая же традиционность и неизменность есть и в тибетском искусстве. Попробуй-ка отличи статуэтку Будды 10 века от статуэтки Будды 19 века! Неспециалисту сделать это крайне трудно. Неподвижность, статуарность, созерцательность, углубленность в себя — эти качества характерны и для изобразительных русских искусств. «Все самое ценное — в прошлом». Это понимали все славяне. Мифы Праматери — отчизна духа. Славянство как духовная сила, чистая, не испятнанная чуждостью, была таковой на заре славянской цивилизации. Там таятся основные клады духа и музыки славянской культуры. Остатки сожженной татарами древнерусской литературы — чистейшие свидетели музыки. Таковы же былины, плачи и сказы. Русские же пословицы и сказки — продукт позднейшей культуры. По своей морали они чужды славянству — их породили холопство и крепостное право с их примитивизмом, грубостью и хамством.
Для древней Руси, наоборот, характерна особенная простота и свобода. Почти вся «великая русская литература» 19 века заражена чуждыми России западными утилитарными идеями. Эти народники, Чернышевские, Петрашевские, Белинские, Марлинские, Успенские, Михайловские, Писаревы, Благоле-повы и Добролюбовы… Много их было. Еще больше осталось. Их цель и задача — отравление воздуха и климата российской словесности. Они травили Фета, Полонского, Григорьева, Тютчева, русских символистов. Страшная, темная сила волосатых, чахоточных сектантов. Изуверское сектантство — это та цена, которую платят славяне за тридцать христианских серебреников князя Владимира. Непокорные созерцательные язычники, надевшие на себя вериги православия, бунтовали до самого конца православия в 1921 году. Бунты, революции русских — кровавые языческие мятежи. В какие формы эти мятежи выливаются — надо спросить у Запада, а не у Россию. Запад уже давно вскармливает русский мир своей духовной жвачкой. А сектантов в России всегда хватало. Единственное оригинальное, что внесли русские в так называемое революционное движение, это анархизм Кропоткина и Бакунина. Впрочем, родственные этому анархизму идеи можно найти в древнерусских исторических документах. Да и что другое, кроме язычески-анархического бунта, могли внести русские в революцию?
Тяжелы, ох как тяжелы оковы Запада для славян, для русских! Последние триста лет Россия живет под гнетом западных форм государственности и не только терпит это сама, но и распространяет западные формы повсюду — и на Востоке, и в Азии, и в других доступных ее влиянию районах. Большой, очень большой грех взяла на себя послепетровская Россия. И еще неизвестно, чем это насилие отрыгнется для русского народа. Зло родит зло. Камень родит камень. Слезы родят слезы. Кровь родит кровь. Татарское иго не так пагубно отразилось на России, как иго западное. Языческое татарское иго было ближе и понятнее, чем иго цивилизованное, западное, отравляющее в основном не внешнюю, физическую, форму жизни, а ее суть, духовное ядро. Русская революция — это просто судорога отвращения к западным формам жизни. Много, очень много впереди крови прольется, прежде чем новая Россия отделается от западных форм жизни.
Рассмотрим же те немногие и великие ростки славянской поэзии, которые пробились сквозь ледяной покров петербургской поэзии.
Первой фигурой, предтечей всей русской поэзии, был Тютчев. Тютчев в силу обстоятельств личной жизни оказался в фактической эмиграции в Германии, где он смог выключиться из общего потока российской словесности и в стихах на русском языке органически осознать свою славянскую особость и исключительность.
* * *
Тютчев — одна из самых поразительных фигур русской поэзии. Причем его исключительная цельность и своеобразие связаны с тем, что он лучшие двадцать пять лет своей жизни прожил в Европе. Он был избавлен от темноты, косности и невежества русской жизни. В молодости Тютчева очень волновала идея непросвещенной и духовной окостенелости России. Потом он надолго покинул родину, дружил и был близок с лучшими умами Европы — Шеллингом, Гейне, слушал лекции Гизо в Париже, был женат дважды и оба раза на немках и стал в своих привычках скорее восточным европейцем, нежели русским. В Россию он вернулся уже доживать, и ничего, кроме разочарований, второй русский период его жизни ему не принес. Рядом с Тютчевым непререкаемый авторитет Пушкина начинает бледнеть и меркнуть. По своему возрасту, опыту, детским, юношеским впечатлениям Тютчев — современник Пушкина, но как разнится этот опыт и какой разный итог принес он обоим. У колыбели обоих стоял Жуковский, но на Пушкина Жуковский не мог нарадоваться, как на свое дитя, а Тютчеву удивлялся и поражался, как некоему совершенно не понятному ему явлению.
Пушкин в своем «Современнике» дал тютчевским стихам название «Стихи из Германии» и тем самым подчеркнул их отличие от своей концепции русской поэзии. Столкнувшись с необычными для него формами поэзии и зная, что автор — дипломат и постоянно живет в Германии, Пушкин и окрестил стихи Тютчева немецкими. За исключением же нескольких переводов из Гейне и нескольких стихотворений, представляющих собой вариации на темы Гейне, в поэзии Тютчева нет ничего немецкого, тогда как поэзия Пушкина во все, даже поздние, периоды, испытывала влияние французского стиха. У Пушкина-поэта, не великого прозаика, а поэта, не учился почти никто — он сам блестящая, но «незаконная комета», он почти французский поэт на русской почве. А у Тютчева учились Майков, Полонский — в буквальном смысле слова, при постоянном общении в Цензурном комитете, а далее — Фет, Григорьев и последний поэт России Блок. Русский символизм это только продолжение и дальнейшее раскрепощение поэтических приемов и методов Тютчева. К поэзии Тютчева очень близка и лирика Лермонтова — интонационно и по форме.
Совершенно замалчивалась в годы сталинской узурпации всего русского политическая и философская деятельность Тютчева, более чем гениальная. В ней величайший русский поэт выступает как провидец будущих судеб европейской цивилизации и славянского мира. Формула Тютчева «православный папа в Риме и православный император в Константинополе» есть Божие откровение судьбы и предназначения России. Тютчев пережил духовную катастрофу после позорного Адрианопольского мира и падения Севастополя в ходе Крымской войны. Он предугадал
