«Наш почтенный Сальери – как говорят у нас в народе – не может умереть, и всё тут. Тело отягощено всяческими старческими недугами, вот уж и разум покинул его. В бредовом расстройстве он признался даже, будто приложил руку к смерти Моцарта…»

Наконец, утверждение санитаров, что всем, даже его семье, запрещено было заходить к Сальери, можно сопоставить со строками его биографа фон Мозеля (1828): «Врачебная помощь и заботливый уход его нежно заботливых дочерей продлили ему жизнь еще на несколько месяцев…»

Дж. Карпани примешивал сюда же вовсе сомнительного, но, по его мнению, коронного свидетеля: Зигмунда фон Нойкома! Он появился на свет в Зальцбурге в 1778 году, так что в год смерти Моцарта ему было всего лишь 13 лет, и он никогда не был свидетелем его смерти, поскольку жил в Вене с 1798 по 1804 год (Дёйч). Он показывал себя подлинным другом Сальери, энергично оспаривая в берлинской «Allgemeine Musikalische Zeitung» (1824) клевету, в которую любой разумный человек поверить просто не может. То же самое он писал и в парижских газетах, но своим признанием, что Сальери сам объявил себя убийцей Моцарта, оказал медвежью услугу Карпани.

«Париж, 15 апреля 1824 года.

Сударь!

Официальные газеты не перестают повторять, будто Сальери сам объявил себя виновником ранней смерти Моцарта; однако ни одна из них не назвала нам источника сего ужасного обвинения, бросающего пятно на память о человеке, в течение пятидесяти восьми лет вкушавшего всеобщее внимание венцев.

Долг каждого честного человека, коему не безразлична судьба знаменитого композитора, памяти которого грозит ущерб, сказать все, что ему об оном известно.

За время своего пребывания в Вене (1798–1804) я жил с семейством Моцартов в самых дружеских отношениях и отсюда получил самые точные сведения о последних днях сего знаменитого композитора, который, подобно Рафаэлю, умер в расцвете лет не насильственной смертью, как утверждают ныне повсюду, а от нервной лихорадки, явившейся следствием беспрерывного напряжения всех сил, отчего слег бы любой, обладай он и более крепкой физической конституцией (перечисляются основные произведения 1791 года).

Уже больным он отправился в Прагу, куда его вызвали для написания оперы „La Clemenza di Tito“, постановка коей была приурочена к коронационным торжествам в честь императора Леопольда II. По возвращении в Вену он принялся за сочинение Реквиема; однако, обессиленный чрезмерной работой, он впал в глубокую меланхолию, по причине чего супруга вынуждена была отнять у него партитуру. Сия мера и заботы его врача дали ему возможность написать знаменитую масонскую кантату, блестящий успех которой так воодушевил его, что мадам Моцарт не могла не уступить настойчивым просьбам супруга и не вернуть ему партитуру Реквиема, еще не законченного.

После нескольких дней работы приступы меланхолии стали усугубляться по мере того, как убывали силы; он более с постели не вставал и скончался 5 декабря 1791 года ночью.

Моцарта давно уже посетило предчувствие смерти. Вспоминаю, как рассказывал мне мой учитель Гайдн: в конце 1790 года, когда он отправлялся в Лондон, при прощании Моцарт со слезами на глазах промолвил:. Боюсь, отец мой, видимся мы в последний раз. Гайдн, намного старше Моцарта, решил, что страх сей вызван его возрастом и опасностями, поджидавшими его в пути.

Не связанные особо сердечными и дружественными узами, Моцарт и Сальери относились друг к другу с глубоким уважением, как это имеют обыкновение делать венцы, признавая заслуги другого.

Сальери никогда не обвиняли в ревности к таланту Моцарта, и каждый, кто знал Сальери (как знал его я), согласится со мною: человек сей на протяжении пятидесяти восьми лет вел безупречную жизнь, занимаясь своим искусством и пользуясь любою возможностию сделать добро ближнему. Я верю, такой человек не может сделаться убийцей, человек, который в течение тридцати лет, прошедших со дня смерти Моцарта, сохранил столь ясный ум, делающий общение с ним особенно приятным.

Если бы даже и было доказано, что Сальери, умирая, сам оговорил себя, признавшись в ужасном преступлении, всё же не надобно было с такою легкостию принимать на веру его слова и распространять их далее – ведь сорвались они с языка семидесятичетырехлетнего умирающего, непереносимыми болями придавленного старца, тем более, что всем известно, как за несколько месяцев перед смертью на него нашло душевное расстройство.

Ваш Зигмунд Нойком».

Не стоит теперь удивляться, что после такого любезного разъяснения французские газеты, на что сетовал потом Карпани, оповестили публику о смерти Сальери, хотя тому оставалось еще медленно угасать больше года. Нойком, который в воспоминаниях своих был не всегда надежен (Дёйч), не гнушался никакими средствами, чтобы представить Сальери перед читателями с лучшей стороны. Совсем особняком к этому стоит замечание Макса Марии фон Вебера, который в трехтомной биографии своего отца, композитора Карла Марии фон Вебера, писал о его венском визите, относящемся к 1813 году:

«Все старания подружить его с престарелым Сальери не увенчались успехом. Слухи, где народная молва соединяла имя старого маэстро со смертью Моцарта, были тогда ещё очень в ходу и передавались дальше, и если Вебер, быть может, и не верил им, то какое-то чувство, принявшее форму идиосинкразии, отталкивало его от человека, о котором было известно, что он ненавидел херувима музыкального искусства, всеми более любимого и почитаемого им Моцарта. Он открыто заявлял, что не намерен иметь с ним никаких дел».

На этом можно поставить точку. С человеческой точки зрения Карпани и Нойкому нельзя отказать в серьезности их намерений, в желании защитить Сальери, если бы не все заблуждения и противоречия их писаний. Факты они явно перепутали с аффектами, поэтому их аргументация строилась на песке и вписывалась в плоскость анекдота. Карпани, видимо, был бы более сдержан, если бы знал о существовании бетховенских разговорных тетрадей. А принимая версию о заговаривающемся Сальери, он не мог подозревать, что ни медицина, ни современники (фон Мозель, К. Курпиньски, И. Мошелес, Новелло) за ней не последуют. Тот факт, что статья Дж. Карпани до сегодняшнего дня сравнительно мало известна, можно объяснить следующим образом: во-первых, в Вене она осталась почти незамеченной, во-вторых, буквально несколько месяцев спустя после её публикации ни Карпани, ни Сальери уже не было в живых.

Д-р Николаус Клоссет умер 27 сентября 1824 года, а д-р Гульденер фон Лобес – в 1827 году. Нуждался ли теперь Сальери в защите своего друга? Наверное – нет, реабилитация пришла слишком поздно. Для всех заинтересованных лиц, по выражению Гугица,