в искоренении последнего?

Досадуя, что не выдержал разговора, Роман Дмитриевич уже в конце садовой тропинки хотел было повернуть назад. Он уже замедлил шаги, проникаясь решимостью, но душа его, видать, испугавшись скверны, запротивилась.

Эти события произошли в середине лета, а спустя три месяца, в октябре, когда по утрам земля белела от заморозков; Роман Дмитриевич достиг водоносного слоя.

После того радостного момента еще дня два подчищал дно колодца, выгребал, поднимая в ведре наверх, используя ворот, красноватую земляную кашицу. Отцепив тяжелое ведро, нес его через заднюю калитку на пустырь, где громоздилась глиняная вперемешку с камнями и песком насыпь.

Вернувшись к колодцу, опять прицепил ведро к стальному тросу, прислушался к забившему внизу веселому звону. Когда ведро успокоилось, он по привычке ухватился за верхнюю скобу в срубе, чтобы спуститься в колодец, разогнул разбитую, нудящую спину и понял, что самое время скинуть болотные сапоги, комбинезон и передохнуть.

Наваждение, долго державшее его в азарте, как-то враз отпустило. Еще не совсем веря, что колодец готов, Роман Дмитриевич удивленно огляделся.

Стоял он средь площадки, образовавшейся после того, как засыпали раскопки. Из красной глины, мокрой от изморози, тут и там вытянулся крепкий жирный сорняк.

Ничего, кроме найденного Романом Дмитриевичем, тут не обнаружилось, хоть Игнат Терентьевич опять поазарствовал. В ответе академии говорилось, что присланная, из Талалаева археологическая находка подлежит лабораторной проверке. Подлинность и время изготовления каменного рубила пока не установлена.

За постоянное сотрудничество с академией, за содействие науке Лапанькову Игнату Терентьевичу присудили премию — сто рублей.

Роман Дмитриевич переоделся, подошел к колодцу. Он медленно вращал ослабевшей рукой ворот, с волнением смотрел в темное нутро колодца, из которого поднималось ведро.

Вода в ведре еще не отстоялась, но сверху уже успела осветлиться, и когда Роман Дмитриевич, поставив ведро на сруб, наклонил его, пролилась чистой прозрачной струей.

Подставив открытый рот, Роман Дмитриевич сделал глоток. Вода покатилась в брюхо жестковато, комом и пахла почему-то молодой осокой. Роман Дмитриевич заглянул в колодец, ощутил плотное сырое дыхание, застыл от изумления.

Показалось, будто оттуда, из глубины, глядит на него чей-то неподвижный, завораживающе-смелый глаз.

ПОЧТОВЫЙ ДИЛИЖАНС

В поселковой милицейской дежурке разбиралось свежее происшествие. После двухчасового оживления все враз замолчали и, еще до того, как лейтенант, сидевший за деревянным барьерчиком, закончил протокол, догадались, что виновником признан заезжий гражданин Егор Конкин.

Напротив лейтенанта, теснясь на короткой скамейке, в нетерпеливом ожидании замерли трое: слева сидел Конкин, справа потерпевший Лузгин, а между ними, остерегающе поглядывая то на одного, то на другого, — сержант с круглым веснушчатым лицом, должно быть, недавно надевший милицейскую форму. Держался он настороже — с обоих враждующих, видно было, еще не сошла горячка.

Конкин с виду казался спокойным; его, крупного, в дорогом, но дурно сшитом костюме с новенькой медалью «За доблестный труд», выдавали лишь руки, невероятно широкие, темные от въевшейся угольной пыли, которыми он нервно мял парусиновый картуз. Досадовал он, кажется, от неуместности картузика, потому как на коленях Лузгина вызывающе лежала с поднос величиной кепка «аэродром».

Лузгин, возбужденный и все же сидевший тихо, с кротким невинным выражением на лице ел глазами лейтенанта.

Лейтенант отложил шариковую авторучку, достал портсигар, закурив, сквозь дым сощурился на протокол. Посмотрел перед собой, убедившись, что все вострят уши в его сторону, принялся читать:

«Сего числа Конкин Егор Иванович, образование семь классов, по профессии шахтер, находящийся в Полотняном Заводе в отпуске, совершил неспровоцированное нападение на гражданина Лузгина Петра Искандеровича, бригадира каменщиков, занятого восстановлением главного дома усадьбы Гончаровых. Упомянутый дом — важный объект, получивший историческое значение, благодаря женитьбе великого русского поэта Александра Сергеевича Пушкина на Гончаровой Наталье Николаевне…»

Лейтенант, ненадолго прервав чтение, со значением посмотрел на сидящих напротив и высоко, почти торжественно продолжил:

«…Как известно, вышестоящие органы, идя навстречу пожеланиям трудящихся, выделили на восстановление главного дома-усадьбы большие средства. По свидетельству отдельных рабочих и бригадира Лузгина П. И., гражданин Конкин И. Е. неоднократно препятствовал проведению работ по освоению выделенных средств. Приставал с вопросами: «Почему устраиваются долгие перекуры?», «Почему раствор плохой?» и т. п.

Дело дошло до того, что сего числа гражданин Конкин И. Е., выбежав из столовой, расположенной недалеко от строительства, бросился к бригадиру Лузгину П. И., необоснованно обозвал его вором и мошенником. Когда Лузгин вежливо посоветовал не мешать ему работать, Конкин хотел его ударить, но подоспевшие рабочие не дали ему совершить избиение…»

— Да его убить мало! — дернулся Конкин.

Лейтенант нахмурился, строго оглядел нескладную сильную фигуру Конкина, ничего не сказав, снова поднял лист бумаги.

«…На предварительном допросе Конкин причину оскорбления объяснить отказался. Учитывая то обстоятельство, что более тяжкие последствия нападения были пресечены, а потерпевший вошел с ходатайством о прекращении дела, решено ограничиться взысканием с гражданина Конкина штрафа в размере 15 рублей».

Кончив читать, лейтенант откинулся на спинку стула, скользнул по Конкину пытливо-вопрошающим взглядом. Конкин давно догадался, что форма протокола лейтенантом нарушена и смягчена в угоду историческому прошлому и просто, без заискивания проговорил:

— Хорошо пишете. У вас, надо сказать, литературные данные имеются…

— Давайте, гражданин Конкин, по существу вопроса, — сказал лейтенант, хотя, судя по заблестевшим глазам, похвала пришлась ему по душе.

— Если по существу… — Конкин почему-то надел картузик, будто собрался уходить. — Штраф платить не стану.

— Тогда по-другому разговаривать будем, — твердо произнес лейтенант. — Вам же хуже…

— Зря вы меня стращаете, — опять запротивился Конкин. — Я ведь по-хорошему, по-человечески, так сказать, хотел… Ведь ежели по-умному рассудить, человек на человека понапрасну кидаться не станет.

— А кто вас знает? — с интересом слушая Конкина, сказал лейтенант.

— Нервы у меня в норме, — неожиданно улыбнулся Конкин, выпрямил плечи, печально, но без укора посмотрел на лейтенанта. — Девятнадцать лет в шахте.

— Ладно, ладно, — пытаясь казаться суровым и все же невольно проникаясь симпатией к Конкину, проговорил лейтенант. — Документы у вас в порядке.

— Не в них дело, — с какой-то душевной горечью протянул Конкин. — Дело в совести… — покосился на Лузгина, начавшего комкать «аэродром». — На совесть ихнюю надеялся. А вину-то он утаил. Что правда, то не совру…

— Что на это скажете, Лузгин?

Лузгин на мгновение растерялся, простер вперед руку, как бы решившись на что-то важное, но вдруг побагровел, односложно выдавил:

— Я все сказал.

— Вот шельма! — удивился Конкин. — Вот ты и заплати штраф. Из тех денег…

— Из каких? — резко вставая, спросил Лузгин. — Да ты знаешь, с кем имеешь дело? Я заслуженный-строитель!

— Полсотенная у тебя в кармане, в левом, — спокойно сказал Конкин. — Так что заслуг твоих не признаю…

Лузгин пошевелил жесткими усиками, не удостоив