На основании патриаршего приговора царь Феодор Иоаннович приказал схватить и поковать Нагих и угличан, «которые в деле объявились», и доставить их в Москву. Василий Шуйский и его люди предоставили собору отчёт, и с тем закрыли следствие. По приказу государя Феодора Иоанновича вдовая царица Мария была пострижена в монахини и отослали ея «в место пусто» – на Белозеро. Её братьев (кроме пропавшего без вести Афанасия) в железах заточили в тюрьму. Многих их холопов предали казни чрез повешенье. Сотни угличан, что повинны были в убийствах безвинных, сослали в Сибирь. Казнили и большой сполошный колокол Углича. Урезали «ухо» колокольное и в таком виде отослали в след угличским бунтарям и убивцам.

– Не оставляет меня, брате, мысль о покойном царевиче. Ужели в смерти его не повинен никто? – вновь задумчиво спросил ключник.

– Что молвити зде? Время откроет тайну сию. Но, верно скажу, Авраамие, ежели и попустил Господь царскому дитю, то за грехи наша тяжкую немочь. Слыхивал ты про болесть, что в народе прозывают «чёрным недугом», иль другое – «падучей», да ещё – «немочью падучею»? – отвечая, спросил Христофор.

– Про болесть эту наслышан. Сам знаешь брат, как наши старцы таких болящих отчитывают, да потом и причащают. Но то временное исцеление, потому как внове немочь эта к человеку возвращается. Ибо так нечистый дух человека погубить стремится. Только молитва праведника и спасает. Но молви далее, брате, – отвечал Авраамий.

Помолчав и, словно опустив покров мистической таинственности, Христофор стал вещать, де велел писать Шуйский в деле, что близкие к угличскому двору люди говаривали, как и «прежде тово на царевиче была ж та болезнь по месяцем безпрепрестанно». Да прописали подъячии по наказу князя Василия Шуйского, де сильный приступ болезни случился у Димитрия примерно за месяц до его кончины. Де, перед «Великим днём»[15] царевич в приступе болезни был. Де последний приступ падучей немощи бил царевича Димитрия несколько дён. Случился он во вторник, и лишь на третий день – в пятницу ему «маленько стало полехче». Вдовая царица взяла его к обедне, да причастила. Потом отпустила во двор погулять. В субботу Димитрий во второй раз вышел на прогулку, и тут у него внезапно случился приступ. Кормилица спала, а царицы то рядом не было! А дитя бросило оземь и «било его долго». Испугались няньки, а нечистый тут и совершил своё… Де напоролся отрок «горлом на сваю». Ведь он со сверстниками «играл через черту ножом». А нож-свая уже в земле торчал.

– Ох, что-то намудрил князь Шуйский в обыске сем! Николи ж не слыхивал я, что немощен так последний сынок царя Иоанна Васильевича, – тихо и задумчиво молвил Авраамий.

– Еже ли тако и было все, то прия и понесе сын царский грехи народа русского и родителей своих. Но так ли сталося?! – перекрестившись молвил Христофор.

Наступило непродолжительное молчание. Оба монаха внимательно посмотрели в глаза друг другу и выпили вина.

– А почему молвил ты, Христофоре, странные таковы словеса, де «ежели и попустил Господь царскому дитю»? – неожиданно задал вопрос ключник.

– Се есть совсем странное дело и не уразумею того, брате, – перейдя на шёпот, сказал Христофор.

Тут и поведал монах ключнику, де мало кто видел, как перенесли тело убиенного царевича в Спасский собор. Так уж скоро, что и не видал никто почти. А собор то закрыли сразу. Приставленные к обыску сему Думой окольничий Андрей Клешнин с думным дьяком Вылузгиным вошли в собор, как только зачалось дело по обыску. Клешнин то, как открыли ему покойного, «затрепетал, оцепенев, да долго стоял неподвижно, оглядывая отрока…». Близок был тот окольничий с Нагими и хорошо знал царевича. А думный дьяк Вылузгин никогда же отрока царственного не видал. Потому странным показалось Вылузгину всё, что сотворилось с Клешниным. Только всё время пока длился обыск, не проронил Клешнин не единого слова. А как возвратились судьи в Москву, удалился окольничий в Пафнутьев-Боровский монастырь и стал послушником и молчальником.

– Кого ж увидал в соборе Клешнин? Нешто совершён подлог? – краснея ланитами, шёпотом спросил Авраамий.

– Не ведаю того, брате – сипя голоском, и накладывая на себя крестное знамение, отвечал Христофор. – Но знаю ещё одно. То духовник мой – старец Косьма открыл мне днесь. Де, как узнал он об углическом деле, то встал на неусыпную молитву в пещере своей, пока не откроет ему Господь, тайну свершившегося. И по неусыпной молитве той открыл ему Бог, что жив пока царевич, но грядет Великая Смута в Московском царстве. Великой кровию пройдет она по России.

– Господи, помилуй нас грешных, – тихо молвил Авраамий. – Ужели жив царственный отрок Димитрий. А кого ж убили тогда? Чье тело обретено в Спасском соборе? – спросил ключник.

– Есть несколько таковых углицких, что тайно сказывают, де на посаде во Угличе двор посацких людей Турениных. Вдовой жёнки Ефросиньи Турениной сынок Истома, приведён был к царевичу и дружен с им. Тогда маия 15-го дня играли оне – Истома и другие отроки на заднем дворе с царевичем. Де уведомили Нагих вовремя, те и успели Димитрия увести за четверть часа до того, как тати пришли. Вместе с Нагими и с Димитрием с заднего двора ушли и две мамки. А кормилица-то Василиса Волохова, спала рядом на заднем крыльце и не ведала того. А отроки ж ещё в тычку играша ся. Пришедше же на задней двор один из душегубцев разбуди Василису и спроси у нея, где мол царевич. Та, старая, да подслеповатая и указала на Истому Туренина. Был похож Истома на Димитрия поболе других. Тогда и сотворилось зло…

– Господи, чему верить то, брате-Христофоре? – спросил Авраамий.

– Мыслю аз, скорее последнее верно, – закончил Христофор и надолго замолчал.

– Странное и страшное глаголеши, брат мой, – в раздумье произнёс Авраамий. – Но сужу тако, что если кто и имел злой умысел на смерть царевича, то не сам Годунов. Есть и другие, кто хотел бы той смерти. А кто? Пока не скажу. Не буду гневить Господа своими словесы́. Время покажет. Расскажи ка мне лутче, что о Годунове на Москве бают после того как отбились от крымской рати. Ведь он полками заправлял и был первым воеводой.

– Уж не знаю, какой воевода из Годунова, только служилые люди бают, де он «во бранех же неискусен бысть», «оруженосию не искусен». Только слава вся, яко по беде крымских ратей досталáся ему. На пиру в Грановитой палате царь Феодор Иоаннович снял с собя золотую гривну (цепь) и надел на выю свому шурину.