Шрифт:
Закладка:
— Идем,так же кладя руки на край стола, сказал Евлампьев.Спасибо вам за компанию. Очень мне было приятно пообедать вместе…
— То же самое. Слуцкер улыбнулся своей как бы обращенной в себя улыбкой, и они, оба одновременно, стали выбираться из-за стола.
По дороге к гардеробу нужно было пройти мимо двери общего отдела, и когда они проходили — бронзовыми тупыми буквами на черном фоне: «Общий отдел», — к Евлампьеву, словно бы откуда-то со стороны, приплыла мысль, что вот, об отце помнят, хотя прошло уже чуть ли не двадцать лет, как он умер, говорят что-то… так будут и о нем говорить, его вспоминать… И вот ведь что странно: оказывается, не то важно в той, будущей, после тебя, твоей жизни, что ты спроектировал, смонтировал и отладнл столько-то блюмингов, столько-то уставовок непрерывной разлники сталин - о количестве никто и не вспомнит, — а важно, чтобы, вспоминая, говорили доброе. Ведь об этом только и будут говорить, это только и вспомнят, плох ты был или хорош, добр или нет, в этом-то, в этой оценке, и будет вся твоя жизнь после, те несколько десятков лет, которые проживут знавшие тебя…
5
У Маши, открывшей Евлампьеву дверь, был счастливо-возбужденный, праздничный вид.
— Ксюша у нас, — сказала она ему полушепотом, и улыбка так и играла у несе на лице, прямо сама собой, против воли. — Позвонила, спросила, можно ли ирисхать, и вот уже два часа сидит, тебя ждет.
— Почему меня? — удивленно спросил Евлампьсв, тоже вссь в одно мгновение переполняясь счастьем близкой встречи с внучкой.
— А вот узнаешь,с какой-то заговорщически-снисходительной интонацией отозвалась жена.
Внучка ие была у них с самых зимних каникул, да и тогда-то погостила всего день: поела испеченных бабушкой специально к ее приезду пирогов с маком и с яблоками, полежала на диване с вытащенными из шкафа подборками «Науки и жизни» за прошлые, еще до ее рождения, годы, погуляла в одиночестве по улице, посмотрела вечером телевизор и, переночевав, утром засобиралась. «Да у вас никакой музыки нет,сказала она оправдывающимся тоном, когда Евлампьев с Машей стали уговаривать ее побыть хотя бы еще денек, быстро взглядывая на них и тут же отводя взглял. — И вообще…»
Ну-у, кто это к нам тут пожаловал?! — сказал Евламиьев, входя на кухню; Ксюша была там, стояли у плиты и, вытянув подбородок, снимала ложкой нену с кипяшей в кастрюле картошки. В кастрюле бурлило, и струящимиея лоскутами било белым нежным парком.
— Э-это я-а… растягивая гласные, улыбаясь и теперь вскидывая подбородок вверх, зная, что ее здесь любят, всегда счастливы видеть, и в самую меру играя в эту любимую внучку, проговорила Ксюша.
— Ты это, ишь ты, объявилась, гляди.
Евлампьев подошел к ней, обнял рукой за плечи, жадно прижал к себе и, наклонившись, стиснув невольно зубы, потерся щекой, подглазьем, где у него не было щетины, о ее щеку, отстранился и поцеловал в шеку, и она, хихикнув, далась поцеловать себя, чуть-чуть только отклонившись в сторону.
—Де-ед, — сказала она, снова задирая подбородок, все с тем же видом любимой внучки. Ты не сердись, извини меня, что я у тебя на дне рождения не была… Была бы я при всех при вас ребенком… а я уже все-таки не ребенок…
— Ладно, ладно, — Евлампьев с любовью снова приобнял ее и похлопал по плечу. — Давай помогай бабушке, молодец, не лодырничай.
— Будьте спокойны,— сказала Ксюша, выставляя перед собой руку ладонью вперед и водя ею из стороны в сторону. — Своих дома кто ужином кормит? Мамочка, думаете?
Все в ней перемешалось: и дочерино, и Виссариона — в чертах лица, в жестах, в повадках, в характере, и было такое, что пришло к ней даже не от Евлампьева с Машей, дедушки с бабушкой, а от дальних, боковых родственников, вот тот же жест с выставленной вперед ладонью — это от брата Евлампьева, Игната, и ни у кого больше не было подобного во всей семье. А привычка задирать подбородок — это от бабушки, бабушка ее и сейчас еще, случается, несмотря на свои годы, в минуты особого довольства собой так вот победоносно-кокетливо вскидывает его вверх. От него, от Евлампьева, ярче всего в Ксюше, наверное, — форма ушей: без мочек, «волчья», передалась, минув детей, и Ермолая, и Елену, у тех уши обычные, с мочкамн, материнские…
Евлампьев ушел в комнату, переоделся в спортивное синее трико, в котором обычно ходил дома, н снова вышел на кухню. Маша возилась с кастрюлями, ставя створаживаться на плиту в водяную баню скисшее молоко; Ксюша сидела у стола, засунув руки между коленями, низко прнгнувшись к нему, и что-то читала в принесенной Евлампьевым свежей газете.
— Подними голову, глаза испортишь, — сказал Евлампьев.
— Де-ед, — не обращая внимания на его слова и продолжая сидеть в той же позе, сказала она. — Вот вы меня с бабушкой все ругаете, что я уроки с музыкой делаю, а тут пишут, между прочим, социологическое обследование проводили, что очень многие студенты предпочитают готовиться к экзаменам с включенным магнитофоном, музыка помогает им сосредоточиться.
— Ну, не знаю, Ксюша, — отозвалась от плиты Маша. — Если это студенты, это еще не значит, что нужно с них брать пример. Еще неизвестно, какие это студенты. Может, двоечники.
— Присоединяюсь к бабушке.— Евлампьев подошел к внучке и рукой приподнял ей голову.Голову выше держи, слышала, как я сказал?
— Слышала-слышала, — небрежно проговорила Ксюша, все так же не отрывая глаз от газеты и вновь понемногу опуская к ней голову.
Евлампьев посмотрел на жену и, стараясь, чтобы внучка не видела, за ее спиной, с беспомощной и любящей улыбкой развел руками.
«Да-а», — безмолвно согласилась с ним Маша, тоже улыбаясь похожей на его улыбкой. Долгие годы жизни бок о бок научили их слышать даже то, что не было произнесено, и Евлампьев уловил интонацию этого непроизнесенного «да»: с прощающим, ласковым вздохом.
Ксюша дочитала, подняла голову и, вывернув ее, посмотрела на Евлампьева.
— Вот, дед, — сказала она,между прочим, в газете написано, а не где-нибудь. Мне тоже сосредоточиваться помогает. Что, если б не помогала, так зачем бы я включала? Правда, помогает, а мне