Шрифт:
Закладка:
Потом я встретила его после Пасхи, в том же красном свитере, в том же Доме кино, а то бы и не узнала — такой он стал худой и зеленый. Сказал, что хворал, что Пасха превратилась в итальянский ужин со спагетти, и после этой «всенощной» организм дал трещину. Толя Ромов сказал, что хворал Илья очень серьезно, а скоро защищать диплом, и сценарий еще не готов. Так что теперь не до карт, когда-нибудь летом поиграем.
Кстати, перебью себя и расскажу одну мистическую историю. Из другого времени. Про цыганку, «Катю-бессарабку с когтями и с хвостом» — так она себя представила. Это было в городе Мценске, в семьдесят третьем году. Мы возвращались из Болгарии на своих «Жигулях» и остановились чинить колесо. К нам пристала цыганка, и Илья — он верил в гаданья — позволил себе погадать, но попросил сначала рассказать прошлое. «Ты порченый, — сказала Катя-бессарабка, — а порчу навела женщина, девять лет назад, на праздник Святой Пасхи. С тех пор ты болеешь…» Я отсчитала — девять лет назад, та самая Пасха… Как она угадала? Что-то они знают — цыганки…
А тогда, в шестьдесят четвертом, я поняла, что у Авербаха в Москве есть своя компания, и не одна, он в разных домах принят, он — нарасхват, не говоря уж о том, что скоро уедет в свой Ленинград, и неизвестно, увидимся ли когда-нибудь.
Помню еще один печальный вечер. Мы с Пашей Финном вышли из Союза кинематографистов и прогуливались по Тверской, рассуждая, куда деться дальше, — долгий июньский вечер сгущался, домой не хотелось, денег не было, и вроде бы мы все приглашены на выпускной банкет сценарных курсов, и можно немедленно отправиться туда, на улицу Воровского, там много знакомых, и вечер в разгаре. Но как же совсем без денег? Тогда еще не пользовались словом «халява», и мы были гордые, и я призналась, что дома лежит десятка, как раз потому и оставленная дома, что последняя, но вообще-то я уже готова ее истратить…
Страшно хотелось туда, на Воровского. И заехать домой недалеко, успеем. Но мы все шли и медлили, и так дошли до Моссовета и уселись на скамейку возле памятника Долгорукому, обсуждая наши неразборчивые сценарные и семейные дела, и наконец прямо поставили вопрос — стоит ли ехать за десяткой, чтобы попасть на чужой праздник, когда все там уже пьяные?
Слово за слово, обсудили всех ленинградцев, кого Паша уже знал — Женю Рейна, Толю Наймана и других слушателей курсов, счастливчиков, которых в ресторане на Воровского официантки кормили в кредит. И тут вдруг я почему-то ляпнула: «А я люблю Илью Авербаха». Паша изумился, переспросил и мгновенно принял решение: «Так в чем дело, поехали, он сейчас там…» Но я проявила твердость, и мы разъехались по домам. Почему я вдруг решила Паше признаться? До сих пор не пойму, как я и выговорить такое могла. Должно быть, именно для того, чтобы проявить твердость и не ехать на чужой банкет.
Но ведь был какой-то тайный женский умысел? Поговорить хотелось про этого самого Авербаха, не терпелось услышать что-нибудь про него? Паша с ним был едва знаком. Перевести все это в шутейный ряд, чтобы вскоре самой над собой посмеяться? Это не про меня, о своих коротких влюбленностях я никому не докладывала. Пересматривая эту сцену, как в кино, и почти дословно, из далекого далека, убеждаюсь, что кино такую сложность «не берет». Что играть артистке? Какую «гамму чувств»? Героиня скажет: «я люблю такого-то», чтобы ее друг понял, почему она рассталась с прежним возлюбленным. Вот и все, что уловит зритель. Нет, тут нужна длинная психологическая проза.
Тут было и «унижение паче гордости», на фоне всех мосфильмовских унижений тут ставилась окончательная точка на моей непутевой, компромиссной личной жизни, и я выбирала трагическую роль одинокой, тайно и безнадежно влюбленной «разведенки». В двадцать пять лет это страшновато, но живут же другие, всю жизнь «невесты», а в глазах у них тоска, вечная, неразделенная любовь. Я подписывала себе такой приговор — конечно, про себя, но проговорилась — видимо, не веря в собственные силы. Мне предстояло быть «свободной женщиной», ничьей, а я не умела, я панически боялась этого состояния, этого статуса — «опять невесты», всегда на выданье. Когда «нас выбирают», а не «мы выбираем». Вот я и подстраховалась, взяла Пашу в свидетели, что уже выбрала. Надолго ли? Не знала сама.
И, слава богу, ничем себя не выдала — оставалась для Ильи «самоуверенной московской дамой», к тому же замужней. Кстати, мы с ним сразу говорили на ты, с моей подачи, и это, как выяснилось позже, был серьезный промах — «ваша московская вгиковская манера». Но мы успели обменяться телефонами на случай — «если будешь в Питере заходи, поиграем и вообще обещаю прекрасную прогулку…»
Скоро случай представился. Мы тогда работали с Ларисой Шепитько, я часто бывала у них на Кутузовском, а Элем Климов собирался ставить «Похождения зубного врача», и с Александром Моисеевичем Володиным мы там часто пересекались. Он услышал, что мы собираемся летом в Эстонию, Лариса с Элемом просто погулять, а я — в командировку от «Комсомольской правды», писать про Таллиннскую киностудию. Володин настойчиво приглашал сначала заехать в Питер, погостить у него на даче, а потом уже двигаться в Таллинн. Я мигом согласилась, у меня сестра жила на Фонтанке, и вообще много знакомых в Питере.
Остановилась я у сестры и, вместо того чтобы гулять в такой прекрасной компании, стала вести автономную жизнь. На второй день я позвонила Авербаху, и он очень обрадовался, сказал, что скучает, все разъехались на лето, но он непременно найдет партнера, и мы поиграем у него. Я с бьющимся сердцем записала адрес: Подрезова улица, дом пять… Он на самом деле обрадовался, я слышала по голосу и ликовала. Если он не найдет партнера, можно просто погулять белой ночью. Партнера он нашел. Это был Саша Шлепянов, его старинный приятель, очень сильный игрок.
Я разглядывала тесную квартирку, заставленную старинной мебелью, и пыталась понять, кто в ней живет. Еще до игры, в прихожей, на комоде я заметила записку с домашними инструкциями — по пунктам, и последний пункт — «…поливать цветы! Мать Ксения». Родители уехали в Усть-Нарву, снимают там
