Шрифт:
Закладка:
Сол Модроу снова улыбнулся тихо и печально. Заглянул в единственный глаз Чудовища. Покачал головой.
– Но вы будете жить. Вечно! В этой комнате, на этих шлангах и трубах. Я умру. И все живущие ныне. А вы останетесь… как экспонат, как диковинка в кунсткамере. Останетесь в назидание студентам, изучающим мутагенез. Я завидую вам! – улыбка советника президента стала жесткой, злой.
– Ты мучаешь меня, – прохрипело Чудовище, – ты издеваешься надо мной!
– Возможно, – с легкостью согласился Сол Модроу. – Мне это доставляет удовольствие. Я, поверьте, близок к цели.
Чудовище содрогнулось, но промолчало. Оно было абсолютно беспомощно. И все же накатило что-то давнее, полузабытое. И оно начало тихо-тихо:
– У нас в поселке была ватага малышни, я так их называл, хотя они были разного возраста, они ходили всегда кучей, дрались, приставали ко всем, били слабых, издевались над немощными… И вот однажды они застали меня в развалинах и опутали толстой сетью, а потом еще завалили камнями и прибили концы сети к земле железными крючьями. Я думал, они убьют меня. Но им не нужна была моя смерть, как не нужна она и вам. Им нужно было торжество надо мной. И они, зная, что я не выношу собственного отражения, что это единственная для меня по-настоящему лютая пытка, приволокли старинное зеркало – большущее зеркало. И поставили прямо перед моими глазами. Это был самый гнусный день в моей жизни. Но видел бы ты, как они смеялись, как они радовались и наслаждались. У них были страшные глаза диких и тупых животных, обезумевших от крови… такие же как у тебя сейчас!
Сол Модроу опустил голову. Перестал улыбаться. Но узкие бесцветные губы прошептали сами:
– Вот и хорошо, теперь я знаю, что ты любишь больше всего на свете. Теперь ты не будешь скучать. Я прикажу принести сюда зеркало. Ничего, Биг, тебе придется привыкнуть к своей собственной гнусной морде. Ведь ты не очень-то благодарный.
Зеркало принесли почти сразу. Где его только смогли отыскать – старинное, немного мутное, в тяжелой деревянной раме, будто сделанной на заказ по просьбе Чудовища.
– Вот так хорошо, очень хорошо, – поблагодарил служащих Сол Модроу. И сам подправил тяжелое стекло, подвинул ближе. – Идите!
Чудовище смотрело на себя, не моргая. И единственный глаз от раздражения и злости начинал наливаться кровью. Из пасти вырвался сип, потекла слюна.
– Совсем неплохо, – заметил советник. – Я вижу вам нравится!
Чудовище уже ревело от ненависти к себе, его трясло. И все же оно не теряло полного самообладания. Сейчас его нельзя было терять. Ни в коем случае? Оно не имело права ошибиться!
– Отличная реакция! – Сол Модроу совсем расплылся, предвкушая нечто неожиданное.
И это неожиданное свершилось. Да, единственное щупальце, последняя уцелевшая конечность висела плетью, оно было безнадежно. Но мозг, невероятный, заставляющий делать невозможное мозг жил. И он мог дать жизнь на миг, на секунду даже мертвой плоти. Чудовище напряглось до пронзительной, смертной боли, оно бросило всю кровь, все силы в это обвисшее щупальце, заставило его ожить.
Удар был молниеносным. Огромное зеркало разлетелось вдребезги. Но самый длинный, самый острый осколок не упал, Чудовище схватило его, разрезая плоть, обливаясь зеленой жижей.
– Нет, – просипел в ужасе побелевший советник, бывший уже советник, – нет…
– Да! – прошептало Чудовище. Оно не могло ни кричать, ни говорить.
В то же мгновение мелькнувший в воздухе молнией осколок перерезал дряблое, морщинистое горло, рассек шею, раздробил позвонки… и голова с широко раскрытыми испуганными глазами упала на пол.
«Все! Вот и все! – пронеслось где-то внутри. – Больше они меня не оживят. Я сам хотел этого, сам! Я поклялся разбить их все – все до единого, а потом перерезать самым большим и самым острым осколком глотку, чтобы сдохнуть, чтобы земля никогда не носила на себе столь отвратительную тварь. Я сам желал этого… Прощайте! Отшельник! Прощай, если ты слышишь меня! Пора!»
В комнату уже бежали. Стук ног, множества ног становился все громче. Да, пора!
Чудовище наотмашь рубануло по шлангам и трубкам. И тут же, сильнейшим, безжалостным, смертным ударом вогнало осколок через единственную глазницу в свой пылающий мозг. Полметра острого, иззубренного толстенного стекла продырявило нежнейшие ткани, разворотило их. Оно успело еще провернуть осколок в собственном мозгу… и только после этого без боли, без страданий, испытывая лишь мимолетную сладостную легкость, погрузилось в непроницаемый мрак. И покой.
Серый человек пробудил Доходягу Трезвяка, когда из-за решетки внутрь чугунного шара прорывался блеклый дневной свет. Трезвяк вздрогнул, открыл глаза и сразу съежился.
– Так на кого ты работаешь? – спросил в упор серый. Трезвяк шевельнул разбухшим шершавым языком, но не смог выдавить из себя ни слова, только вжал голову в плечи, ожидая, что вот сейчас его станут бить.
Но серый и не думал заниматься рукоприкладством.
– У нас смертная казнь отменена, законом, – прошипел он почти в самое ухо узнику, – но по совокупности преступлений народный суд впаяет тебе лет двести, вот так. И за неимением в Резервации мест заключения мы тебя повесим. Я доступно изъясняюсь?
Трезвяк кивнул раз… другой, голова у него задергалась в нервном тике. Они повесят! Запросто!
– А если я признаюсь? – спросил он неожиданно для самого себя.
Серый плотоядно улыбнулся и сдвинул на затылок серую шляпу.
– Ну-у, тогда суд возьмет во внимание вашу откровенность и чистосердечие… Так чей же вы агент?
– Окопавшийся я, – горестно выдавил Трезвяк.
– Чего-о? – серый не понял.
– Окопавшийся, говорю, – повторил Трезвяк. Что он мог еще сказать.
– Идиот! – выругался пристебай. Он прекрасно знал цену всей этой дешевой болтовне, и ждал от «агента» совсем другого признания. – Вот за то, что ты полный идиот, тебя уже следует повесить! Ну, ладно, ты получишь свое, кем бы
