начинает ассоциироваться с псевдоотношениями (и заглушением голоса своего „я“)», — пишет Гиллиган, — «а мужественность — с псевдонезависимостью (и отгораживанием от чувств и потребности в отношениях) — две стороны одной медали, когда личность исключается из отношений, для того чтобы парадоксальным образом облегчить „отношения“. Вот что мы подразумеваем под утратой отношений: не столько физическую сепарацию, сколько утрату близости и привязанности». Эти разрывы между желанием и нормой видимы у детей за счёт повышения уровня психического напряжения и стресса, угрожающего устойчивости личности. Гиллиган и Снайдер особо сосредотачиваются на трёх открытиях. Первое — сценарии мужественности и женственности, которые закладывает патриархат, совпадают с тем, как психолог Джон Боулби описывал патологическую реакцию на утрату: эмоциональное отчуждение (у мужчин) и навязчивая заботливость (у женщин). Второе — уже упомянутый императив мужчинам отделять разум от чувств, а женщинам — молчать о том, что знают. И третье — сопротивление усвоению патриархальных норм идёт по тому же сценарию, что и реакция на утрату: сначала протест, оказывающийся неэффективным, затем отчаяние, и, наконец, отчуждение, из состояния которого уже невозможно исцелить разрыв связи.

Всем нам знаком призыв отделять разум от эмоций, он особенно часто обращён к женщинам, поскольку до сих пор считается, что они неспособны контролировать эмоции, затмевающие рациональность. Этот дуализм — один из дуализмов западной модерности, вроде разделения на душу и тело. Гиллиган ссылается на исследование Антонио Дамасио[40], объясняющее бессмысленность этого разделения: «наши впечатления „записываются“ в теле и на эмоциональном уровне (когда мы улавливаем музыкальный мотив или ощущение того, что происходит в данную минуту) и затем проигрываются у нас в сознании и в мыслях. Когда мы отделяем разум от тела, нам грозит опасность „забыть свой разум“ — т. е. забыть все, что мы знаем сердцем и душой, наши внутренние, истинные чувства. И делаем мы это во имя интеллекта, сообразительности и образования. В культуре, которая поощряет отделение рациональности от эмоций, в образовательной системе, которая способствует отделению мыслей от чувств, такой шаг расценивается как взросление». В моменте перехода от подлинных отношений к культуре женского безмолвия и мужской отчуждённости воспроизводится иерархия «которая требует, чтобы те, кто находится на ее вершине, утратили эмпатию, а те, кто внизу, — уверенность в себе. Знание и неравнодушие необходимы для политического сопротивления, и в особенности для сопротивления патриархальным гендерным ограничениям, которые отделяют интеллект (знание) от эмоции (неравнодушие) и лишают мужчин и женщин полноты их человечности».

Два этих надлома в телах: тревожная привязанность и избегание привязанности в отношениях мужчины и женщины работают в тандеме, образуя пространство взаимной проекции; женщина вынуждена стать контейнером, куда мужчина может проецировать все свои отчуждённые эмоции, потребность в любви и близости, подлинном контакте; он, в свою очередь, становится контейнером для всех желаний и талантов и женщины, от которых ей пришлось отказаться, беря на себя эмоциональный труд по заботе о нём. По мнению Снайдер и Гиллиган, это объясняет ту звериную ярость, которую испытывают мужчины при любом посягательстве на бинарность гендеров и эмоциональные режимы патриархата: инстинктивно они видят в этом угрозу своим потребностям и испытывают страх, который толкает их на угрозы и насилие. Я сам обнаруживаю в себе абсолютно ясно эту эмоциональную отчуждённость, этот выбор в пользу не-отношений из-за страха утраты, ускользание от действительно включённых диалогов, подавление эмоций и мыслях о них. И я пытаюсь понять, когда в детстве меня этим заразило, — книги Верна, Дефо, Дюма, Свифта, мультики про мышь и кота, зайца и волка, сказки про Буратино, Золушку и Бременских музыкантов, телемюзиклы в начале нулевых, сериалы у бабушки, реклама и музыка, образы определяющего все социальные отношения разделения на мужское и женское, тотальности которых вообще невозможно избежать, тем более в городе на границе с Китаем с населением двести тысяч. В детском саду надо мной смеялись из-за девчачьих коричневых колготок, в начальной школе в театральных сценах учительница рявкала, когда я делал «девчачьи» жесты, «чё ты как баба» было универсальным дисциплинирующим окриком, обращённым от всех ко всем. Конечно, у меня не было шанса не быть задетым мужской социализацией, хотя моё тело сопротивлялось. И сегодня, уже сознательно определяя себя как квирного человека, я часто субверсивно или защитно включаю некоторые из этих «мужских» паттернов, — просто потому что я их знаю, они в моём опыте.

Патриархат работает таким образом, что сначала он образует разрыв в подлинных отношениях между людьми, а затем делает невозможным их восстановление и не позволяет даже видеть эти разрывы, высмеивая чувствительность в мальчиках и запрещая самовыражение девочкам. Невозможность видеть разрывы автоматически превращается в политическую проблему, потому что люди становятся слепы к несправедливостям и неспособны им противостоять из-за защитных механизмов молчания и насилия. Когда у тех, кто внизу иерархии, есть голос, чтобы сообщить о своих чувствах и своём опыте, а у тех, кто наверху, сохраняется возможность эмпатии, их будет тянуть к соединению и исцелению разрывов. Задача патриархата в том, чтобы этого не происходило, чтобы неравенство сохранялось и оставалось невидимым. В сущности, что пишут Гиллиган и Снайдер (и с чем соглашаются другие теоретики): в наших обществах в раннем возрасте с детьми происходит что-то, что считается нормальным элементом взросления, но что на самом деле их глубоко калечит; и хорошо, если в дальнейшем у них хватит ресурсов и информации осознать себя как жертву этой травмы и двинуться навстречу излечению. Инициация в норму, о которой мы говорили раньше, — это, в частности, инициация в патриархат. В систему, которая лишает мужчин возможности заботиться и быть близким, а женщин — претензий быть полноценной личностью. Которая все тела вообще лишает доступа к настоящей любви и близости. Гиллиган и Снайдер заключают вполне конкретно: «Коротко говоря, патриархат держится на разрушении способности человека восстанавливать отношения: его иерархические структуры покоятся на утрате отношений и отказе от любви».

Тимоти Мортон в книге «Стать экологичным»[41] сравнивает ситуацию современного пребывания внутри массового вымирания, вызванного глобальным потеплением вследствие человеческой деятельности, с процессом проживания травмы. Сталкиваясь напрямую с этой информацией, человек либо не верит, либо верит наполовину, либо ощущает что-то сродни ПТСР, потому что эта информация слишком тотальна, чтобы её охватить, а если воспринять её всерьёз, то моментально возникает вопрос «что делать?», на который человек в одиночку не способен дать ответ. Эта ситуация похожа на жизнь внутри патриархата. Поддерживая его невидимость, люди, с одной стороны, поддерживают воспроизводство иерархии и уберегают себя от уязвимости подлинных отношений, а с другой, защищают себя от самого факта существования такой иерархии, приводящей к страданию, угнетению, расчеловечиванию