Шрифт:
Закладка:
Зато сухонькая Эмилия, вопреки возрасту обожающая мини и декольте, обожает поболтать. Но не в ущерб танцам — тут ей нет равных. Ума не приложу, как эта юркая женщина с неисчерпаемой энергией вечного двигателя оказалась в доме престарелых? Злые языки нашептывают, что Эмилия прячется здесь от дурной славы, которую заработала «на воле». Сплетням я не особо доверяю, хотя когда в июле увидела эту даму, загорающую топлес прямо на лужайке пансионата, сама застыла как пугало.
Обычно она перехватывает меня, пока я настраиваю гитару:
— Женечка, я рассказывала вам, что танцевала в группе Бориса Моисеева? Борюсика — так мы его звали.
Я слышала это раз двадцать минимум и уверена, что Эмилия помнит об этом не хуже меня. Но мое поддельное изумление доставляет ей удовольствие, она готова закрыть глаза на то, что актриса я так себе…
— Неужели?
— Да-да. — Эмилия энергично трясет собранными на макушке кудрями. — Это были мои лучшие годы.
— Не свисти, — гудит от окна Вера Константиновна, не отрываясь от книги.
Эмилия игнорирует ее, точно кулер в углу, который тоже булькает время от времени. Ее острое лицо принимает мечтательное выражение:
— Борюсик был сказочно хорош в те годы! Бедняга, какой бесславный конец… Я была до того расстроена, даже не смогла пойти на похороны.
От окна доносится фырканье, значение которого считывается, как «кто бы тебя пустил туда?!». Но я слушаю Эмилию с тем вниманием, которого жаждет ее душа. Я знаю, что она все сочиняет, только кому от этого хуже? Она же ничего не выпрашивает у меня, ей просто необходимы чьи-то уши.
— А Слава Зайцев? — не унимается Эмилия. — Он же нас всех одевал. О, какие наряды у меня были! И он каждый раз повторял, что у меня самая тонкая талия изо всех живущих. Посмотрите, Женечка!
Она обхватывает свою и впрямь осиную талию и торжествующе глядит на Профессоршу. Я понимаю, что это камень не в мой огород, и стараюсь не обижаться. Байку о модельере я слышу от нее впервые, должно быть, его недавняя смерть стала для Эмилии стимулом для фонтанирования.
От окна доносится шелест:
— Сухостой…
Эмилия делает вид, будто не расслышала.
— Гений! — вздыхает она. — И где похоронили? Зарыли в каком-то Щелкове, стыд-позор! Это же Слава Зайцев — гордость страны!
— Говорят, на то была его воля, — вставляю я робко.
В конце концов, я тоже знаю об этом лишь понаслышке. Эмилия в изнеможении закатывает глаза:
— Лежать в Щелкове? Вы хоть раз бывали в Щелкове? Кто вообще знает этот город?
— Теперь знают. Зайцев ведь жил там в последние годы…
Она спохватывается:
— Ну да, конечно. Я в курсе. Я-то бывала в его загородном доме… Да что ты пыхтишь там?! — набрасывается Эмилия на Профессоршу. — Ты-то что знаешь об этом?
— Упаси бог, — басит Вера Константиновна. — Вот уж о чем мне совершенно не хочется ничего знать.
Выпятив острый подбородок, Эмилия огрызается:
— Тебе и незачем. С твоей комплекцией только парашюты носить!
Я замечаю, как Профессорша ухмыляется, чуть приподняв брови. И хоть на меня она не смотрит, Эмилия спохватывается:
— Женечка, к вам это не относится. Вы — девушка молодая, еще можете сделать липосакцию.
— Зачем? Меня все в себе устраивает.
Вот тут Вера Константиновна неожиданно поднимает глаза, и мы смотрим друг на друга — два бойца, пытающиеся выстоять против мира, который настаивает, чтобы мы перестали быть собой. Через секунду она снова утыкается в книгу, но возникшая между нами связь уже не исчезнет, мы обе это понимаем.
На Эмилию эта энергетическая нить действует точно разряд тока — она начинает мелко подергиваться, словно сама поняла, какими жалкими выглядят все ее потуги забраться на чужой пьедестал. А слезать на глазах у всех неловко.
— Ну как хотите, — бормочет она, обглаживая свои бедра. — Каждому свое.
— Написали фашисты на воротах Бухенвальда…
Эмилия взвивается, смотрит на Профессоршу волчьим взглядом:
— Что ты сказала?!
— Исторический факт. Перевод латинской фразы suum cuique… Нацистам она пришлась по душе, вот они и использовали ее в качестве девиза, чтобы заключенные лицезрели ее каждый день и не сомневались, что заслуживают такой участи.
— А я тут при чем?!
— Ты? А разве о тебе речь?
Мне слегка не по себе от того, что Вера Константиновна так откровенно издевается над Эмилией. Умному человеку не к лицу унижать глупца, он уже обижен природой. И как бы Эмилия ни хорохорилась, вряд ли ей в радость заканчивать жизнь в доме престарелых.
Вспомнив, что купила для папы новый набор маленьких шоколадок к вечернему кофе, я вытаскиваю его из сумки, открываю и протягиваю Эмилии:
— Угощайтесь! Давайте поднимем настроение.
Кажется, она не сразу понимает, чего я хочу от нее, смотрит на меня, потом на шоколад и снова поднимает глаза:
— Это мне? Спасибо…
Но вожжа снова попадает ей под хвост, и она добавляет:
— Мне с моей фигурой не повредит!
Но я уже направляюсь к Профессорше:
— Прошу вас!
— Благодарю, — цедит она. — Мне нельзя — диабет.
Мне тут же вспоминается чудесный фильм «Шоколад» и героиня Джуди Денч, которая предпочла сладкую смерть, но Вере Константиновне я об этом не говорю. Она вправе сделать иной выбор.
— Извините. — Я прячу шоколад в сумку. Не жевать же на глазах у диабетика!
Хотя Эмилию ничто не смущает, она, причмокивая, смакует каждый кусочек. И мечтательно тянет:
— Вот она — дольче вита…
Мне с трудом удается удержаться от смеха!
А небольшой зал уже заполняется нарядными старичками, вызывающими у меня нежность, и я охотно беру гитару. Некоторые выглядят смущенными, будто пришли на первое свидание. Они бросают по сторонам короткие взгляды, пытаясь заметить — интересны ли кому-нибудь? Полчаса назад все эти люди ужинали в одной столовой, а сейчас ведут игру, понятную каждому, притворяются, будто встретились после долгой разлуки.
— Зинаида Николаевна, чудесно выглядите!
— Благодарю вас, Андрей Никифорович. Как ваш артрит?
— Вашими молитвами… Так что, мы сегодня с вами тряхнем стариной, а?
— Ну о чем вы? Какая старина?
— И впрямь, о чем это я?
Ни к чему не обязывающие фразы порхают по залу, заставляя Профессоршу ухмыляться с выражением: «Какие
