Усилие

Теперь пустыня в зрачках, ветер в бронхах. Тысячелетья шлифуют мозга кору. Волны мелют песок, он спекается в окнах. Что ты, песок, мне покажешь? Мечту? Мне она не нужна больше. Дым развалин? Глаза отслезились давно. До марли туч стер меня мой Додыр. Мне теперь легко, тяжело: высоко. Сколько здесь ни люби, все равно до смерти. Выйти из дому, вселиться в песочницу жить. Кошка за голубем двор пересекает, и дети не мои, не мои – дежурят в засаде с распятьем казнить. На что Эвридика смотрела, не обернувшись? Какой горизонт ее ослепил? Чью ладонь сжимала в своей, чей голос родной был отвергнут с усильем: «Не тронь, не тронь».

Бычий брод

А. Р.

I Несколько жизней превратили меня в пригоршню забвения. В ней так же, как в ковше Большой Медведицы, плещется чернота. Чайка спит на скале – в пепле лунной дорожки ей снится лодка, синяя лодка горизонта, в ней никого. Мир, где меня нет, стал моим утешеньем. Единственное, что остается с человеком всегда: его сердце. Поэзия и звезды суть пепел жизни, чей огонь пылает мегатоннами букв: стихи клубятся термоядерным костром на протяжении парсеков, ничего не в силах предпринять в земной юдоли, лишь прикасаясь к ней прохладным светом созвездий, лишь бледнея на рассвете. II Когда-то в силу сердечных дел я жил недолго в Ленинграде, в этом самом красивом из выдуманных городов мира, где человек ощущает себя как во сне. Империя тогда задыхалась, и в магазинах не было ни продуктов, ни сигарет, ни денег. Зато будущего было в достатке. Моя подруга очень любила кота. Она мучилась, что ему приходится голодать вместе с нами, и готова была пойти на панель, чтобы накормить кота чем-нибудь вкусным. По крайней мере, она так говорила, эта белокурая нимфа улицы Марата с горчично-медовыми зрачками. В какой-то момент я заподозрил, что она не шутит. Ибо два дня подряд мы вместе с котом питались сервелатом и порошковым пюре из стратегических запасов Бундесвера: так немцы решили в лихую пору помочь великому городу Блокады. Черт знает, откуда подруга брала эти запасы. Она работала в книжном магазине и, возвращаясь за полночь, навеселе, утверждала, что им заменили зарплату пайком из Ленсовета. В третий вечер, снова голодный и снова встревоженный одиночеством, ревностью, я пришел к Гостиному двору, где обычно промышляли проститутки и спекулянты. Но моей подруги нигде не было! Я бродил в толпе, текущей по галерее, разглядывал молодых женщин, слонявшихся в одиночку или парами. И уж было собрался восвояси, когда ко мне сунулся один мужчина, по виду – не то служащий, не то учитель. Он шепотом предложил… пойти за ним. Я растерялся и сказал, что не против. Но пускай он сначала меня накормит. Он на мгновенье задумался, кивнул и исчез. Вот тут-то мне и надо было бежать, но что-то – любопытство и желание обрести добычу? – стреножило мне ноги, и я помедлил. Мужчина скоро вернулся и принес хлеб, яблоки, копченую рыбу, банку сметаны и сигареты. Мы расположились на скамейке во дворе некой усадьбы. Мужчина жадно смотрел, как я разламываю буханку, как кусаю яблоко и перочинным ножом пластаю бронзового палтуса, огромного, как косынка. Вдруг он усмехнулся и произнес: «Между прочим, в этом доме казнили Распутина». Я недоверчиво осмотрелся: скамейки, кусты сирени, бордовый кирпич усадьбы, – и что-то промямлил с набитым ртом. Какое мне дело было тогда до странного царя и аморального старца? Наконец я закурил, и мужчина положил руку на мою ляжку. Я вздрогнул, схватил банку сметаны, будто решил отхлебнуть. Я сдернул крышку и опрокинул сметану ему на плешивую голову. Мужчина ослеп, превратившись в бельмо. Я не мешкал, схватил рыбу и хлеб и дал деру. Кот обрадовался палтусу как родному. Но два дня потом только пил и плакал. Так я узнал, что соленая рыба кошкам смерть. Я вспоминаю этот случай каждый раз, когда вижу статуи римских царедворцев, их застывшие до подвздошья мраморные бюсты, облитые Млечным Путем – из банки вечности: светом галактики, столь же горячей, сколь и бессердечной. III