на пенсию в связи с преклонным возрастом и плохим состоянием здоровья, то есть тема ухода Хрущева. Ну и, естественно, нового лидера, Брежнева, Володины рассказы тоже как-то уже касались. В гостях у близких ему людей — а Андрей Донатович был именно таким человеком — Володя с удовольствием записывал на магнитофон и песни, и эти истории, ни на секунду не задумываясь о последствиях. Вот почему, хотя и в присущем Володе шутливом тоне, возникла мысль о репрессиях и слежке. Но продолжу письмо:

Из ребят никого не видел, только вот совсем недавно Артура. Он семь месяцев был в деревне, очень много работал, отнес несколько рассказов и повестей в «Новый мир», там творилось что-то необычайное, назвали его первым писателем земли русской, ставят выше Солженицына, правда, говорят, что будут большие трудности с напечатанием. Артур вроде воспрянул, пишет роман и, по-моему, пьесу. Живет в Песках, на даче с Милягой. Толя не появлялся.

Звонил я твоей маме. Ты молодец, что пишешь ей все хорошее. Я склонен думать, что не так уж там распрекрасно, но никому об этом знать не надо, особенно маме. На днях зайду к ней.

Лёва Кочерян в Ялте и там же Акимов. Сегодня, по-моему, приезжают. Что-то там снимали.

Придется мне, Гарик, писать теперь про Анадырь. Это трудно, потому что я не знаю про Анадырь, про Магадан знаю, а про Анадырь — нет, к тому же оно рифмуется хуже — подумай, Анадырь — упырь, пупырь, волдырь, есть, правда, Сибирь, но это — банально.

Здесь надо заметить, что, видимо, для Володи название города Анадырь было внове, иначе бы он знал, что ударение в этом слове приходится не на последний слог, а на второй. Но продолжу:

Ты уж мне напиши, что это за место такое. Епифан говорит, что у него там есть друг — летчик полярной авиации, узнаю, как зовут, и напишу. Он там — большой человек.

Моя популярность песенная возросла неимоверно. Приглашали даже в Куйбышев на телевидение как барда, менестреля и рапсода. Не поехал! Что я им спою? Разве только про подводную лодку. Новое пока не сочиняется. Решил, пока не поздно, использовать скандальную популярность и писать песни на продажу. Кое-что удалось.

А теперь вот что! Письмо твое получил, будучи в алкогольной больнице, куда лег по настоянию дирекции своей после большого загула. Отдохнул, вылечился — на этот раз, по-моему, окончательно, хотя зарекалась ворона… не клевать. Но… хочется верить, прочитал уйму книг, набрался характерностей, понаблюдал психов. Один псих — параноик в тихой форме писал оды, посвященные главврачу, и мерзким голосом читал их в уборной.

Сейчас я здоров, все наладилось. Колька Губенко уходит сниматься, и я буду играть Керенского, Гитлера и Чаплина вместо него. Мандраж страшный.

Но… Ничего, не впервой.

Вот, пожалуй, пока и все. Пиши мне, Васёчек, стихи присылай. Теперь будем писать почаще. Извини, что без юмора, не тот уже я, не тот. Постараюсь исправиться. Обнимаю тебя и целую.

Васёк.

P.S. Можно еще и так:

И приехал в Анадырь

Кохановский-богатырь.

Повезло Анадырю —

Я те точно говорю.

Извини за бездарность!

Через несколько лет Володины наблюдения за психами выльются в удивительную песню о Бермудском треугольнике, помните: «Дорогая передача! Во субботу, чуть не плача, вся Канатчикова дача к телевизору рвалась…»?

Второе письмо с ответом на мое пришло в июле 66-го. Вот его текст:

Дорогой Васёчек!

Ты очень хороший человек, ты пишешь мне письма, послания и даже присылаешь знакомых, а я не пишу тебе письма, послания и даже не присылаю знакомых. Ты, Васёчек, на переднем крае, ты на трудном участке, ты на близком расстоянии от Японии, ты — на Дальнем Востоке, ты в гуще жизни, ты в центре событий, а я сижу в городе Тбилиси, в номере гостиницы «Колхеты», на шестом этаже, в № 602 с женой моей Люсей.

Я — с театром на гастролях (Тбилиси, Сухуми). Гастроли — это когда измученные, обалделые артисты дают финты в Москве, канючат, смотрят налево, направо, на «Мосфильм», на «Московскую особую», и их увозят злые администраторы подальше от столичных соблазнов. Говорят — надо, гастроли — это очень важно, это прекрасно. Нужно подтянуться и… Тут, откуда ни возьмись, появляется второе дыхание, играем на полную железку. А потом мы уедем, придут другие, еще лиричнее, но это будут не мы — другие.

Приехали мы на две недели в Тбилиси, а потом на десять дней в Сухуми. Грузины купили нас на корню, мы и пикнуть не смей — никакой самостоятельности. Все рассказы и ужасы, что вот-де там споят, будут говорить тосты за маму, за тетю, за вождя и т. д., будут хватать женщин за ж…, а мужчин за яйца и т. д., все это, увы, оправдалось. Жена моя, Люся, поехала со мной и тем самым избавила меня от грузинских тостов «алаверды», хотя я и сам бы, при нынешнем моем состоянии и крепости духа, устоял. Но… Лучше уж подстраховать.

Так она решила. А помимо того, в первый раз в жизни выехали вместе. Дети в детском саду и яслях (детей у нас двое), а мы в гостинице. Остальных потихоньку спаивают, говорят: «Кто не выпьет до дна — не уважает хозяина, презирает его и считает его подонком». Начинают возражать: что вы! как это! Генацвале, а вечером, к спектаклю, — в дупель. Ну, это пока не очень часто.

Васёчек! Как тут обсчитывают! Точность обсчета — невообразимая. Попросишь пересчитать три раза — и все равно на счетах до копейки та же неимоверная сумма. И ты, восхищенный искусством и мастерством, с уважением отходишь. Вымогать деньги здесь, вероятно, учат в высших учебных заведениях, наверное, существуют профессора и кафедры, потому что все торговцы (фруктами, газировкой, бюстгальтерами и т. д.) — очень молодые и интеллигентные на вид лица. Так и думаешь — этот кончил экономический, этот химический, а этот просто сука.

Больше ничего плохого нам грузины не делают, да и хорошего тоже. Правда, принимают прекрасно и вообще народ добрый и веселый. Про Тбилиси писать больше нечего — мы здесь только три дня.

Вернемся к нашим баранам, в стольный город наш — Москву.

Прости меня, Гарик, что не захожу к твоей маме, ей-же-ей, Люся свидетель, был и не