Шрифт:
Закладка:
К машине шагал резво, не переходя на бег. Мотор подхватил с полуоборота, «Тойота» тронулась, в зеркале заднего вида мелькнули какие-то люди, показывающие на «Лендкрузер» и ожесточённо жестикулирующие. Никто не поехал вслед.
До поворота к Над-Нёману примерно девяносто километров в сторону Минска. Они промелькнули незаметно. Почему Наркевич отправился в разрушенную усадьбу, он вряд ли бы смог объяснить. Какая-та часть подсознания решила, что среди этих руин живет тайна, разгадка которой, быть может, даст ключ к поискам брата.
***
Российская Империя, 1903 год
В гостиной кружатся пары. Вальс, ещё один, мазурка, полонез… Яков Оттонович не танцует. Он сидит за роялем и играет, то прикрывая глаза и буквально вливаясь в потоки гармонии, то с улыбкой наблюдая за парочками.
В просвещённое время на грани XIX и XX веков музицировать умеют практически все образованные, не только дворянство. Хозяин поместья сумел удивить и тут. Он исполняет самые сложные мелодии профессионально, виртуозно, словно всю жизнь зарабатывал музыкой. А ещё он играет душой, не просто руками. Случается, пусть и не часто, выдающееся проявление мастерства, когда инструмент выдает тонкие внутренние переживания, а не только переводит в звук нотные значки. И Бог с ним, что исполняются не изысканные произведения. Обычная музыка, понятная и питерскому интеллектуалу, и сельскому обывателю, может быть чудо как хороша.
В особой атмосфере лёгкости и чистого душевного здоровья постояльцы санаториума с кумысолечением и электротерапией поправляются, молодеют на глазах, боготворят создателя этой воистину уникальной здравницы… Но случалось разное, в том числе совершенно не способствующее медицинским занятиям и благостному расположению духа.
Над усадьбой чуть потемнело небо, готовясь к приходу вечерних сумерек, когда к фортепьяно приблизился Конрад.
- Отец! У крыльца собралась толпа пещанцев.
- Сейчас выйду.
Очередной танец завершился раньше ожидаемого. Призвав гостей усадьбы к терпению, Яков Оттонович объявил небольшой перерыв и вышел к недовольным арендаторам.
Какой контраст… Внутри – вальяжные господа с ухоженными дамами в дорогих лёгких нарядах, у ступеней дюжина мужиков в рубахах, домотканых портах, на ногах – поршни. В глазах ничего, кроме злобы и усталости. Старший из них, войт Иосиф, горбатый и крепкий мужик, нехотя снял шапку, но без поклона и какого-либо почтения в иных движениях.
- Этово, барин… Мы тутока… Урядник приходил. Значицца, торгами грозился. Продадут наше всё с торгов в октябре.
- А вы что себе думали, Иосиф? Вас никто не заставлял. Не нравится земля – извольте арендовать в другом месте. Дурную привычку не платить я обязан выкорчевать раз и навсегда.
- Помилосердствуйте, Христом Богом прошу! Дрянная земля в Песчаном! Не родит. Не можем мы столько отдавать.
- А вы годами нисколько не вносите. Хватит! Ещё мой отец терпел вас, бездельников. Остальные трудятся, не покладая рук. Вы – только языком да в корчме горазды.
За какие-то пару минут небо вдруг потемнело гораздо быстрее, отсветы заходящего солнца утонули в зловещей свинцовой туче.
- Смилуйтесь! – заголосили остальные арендаторы. – Куда ж нам с Песчаного съехать, с бабами да детьми малыми...
- Что случилось, Яков Оттонович? – на крыльцо выкатился дородный московский господин, с тревогой глянувший на грозовую тучу и группу селян, не зная, откуда быстрее ждать неприятностей.
- Не отдают мои деньги, Павел Сергеевич. Как лечиться бесплатно, семенные материалы брать, защиту от градобитий – они тут как тут. А расплатиться время приходит, вместо рублей получаю одни стенания. Дети малые, бабы… Да вы сами – хуже баб! Только и знаете скулить.
Среди песчанских поднялся ропот. Негромко, но отчётливо прозвучал призыв пустить красного петуха на барский дом.
- Ах, вот как! Поджигать собрались, стервецы? Прохор, спускай собак! Конрад, неси револьверы!
В момент, когда обычно мягкий голос пана Иодко вдруг зазвенел на гневной ноте, в стальной штырь на самой высокой башне усадьбы ударила молния. Грохот оглушил, заполнил двор без остатка, глаза ослепли от всепоглощающего электрического пламени…
Сельские карбонарии бросились наутёк. Не понадобились ни револьверы, ни собаки. Слава хозяина молний защитила Над-Нёман гораздо лучше.
По мере приближения торгов обстановка вокруг Песчаного накалилась до предела. Из Минска прибыла рота солдат, окрестности патрулировались полицией. От умиротворяющей атмосферы санаториума не осталось и следа. Собираясь в центральном двухэтажном строении среди бревенчатых курортных домиков на две семьи, именуемом обычно кургаузом, постояльцы бурно обсуждали увиденное и услышанное.
- Ужас, что деется, - причитала молодая пышная купчиха из новгородских. – Вчера видела – казаки арестантов гонят. Натуральный ужас.
- И не говорите, мадам, - вторил ей Павел Сергеевич, свидетель первого разговора с бунтовщиками. – Опыты, приборы, метеостанция – сие замечательно, достойно восхищения. Но, право, не такой же ценой!
- Давеча от переживаний у меня снова мигрень разыгралась, - пожаловалась другая пациентка. – Надо было слушать маменьку и ехать с Пьером на Лазурный берег. Уж точно французские доктора не хуже нашего самоучки.
Разумеется, они злословили не в присутствии хозяина. Тем не менее, до его ушей многое донеслось. И, конечно же, многое оставило отпечаток: неблагодарность пациентов, которые поправили в Над-Нёмане здоровье, расшатанное попытками лечения у заграничных светил, тупая злоба арендаторов, не только не испытывавших ни малейшей признательности за многолетнее терпение задержек оплаты, но считавших семью Иодко панами-кровопийцами.
Той осенью в нём что-то сломалось. Яков Оттонович замкнулся в себе, потом объявил, что уезжает в Санкт-Петербург, оттуда – в Вену. Приём
