Рядом стояло высокое витое деревянное кресло в форме трона. Все предметы словно должны были напоминать обстановку дворца Тюильри, где жил и работал Наполеон в счастливые для него годы царствования. Но так как «зал» был совсем невелик, роскошь мебели выглядела несколько карикатурно. В окнах можно было разглядеть обширную поляну, а за ней очертания голых, темных, неуютных скал. Сам Наполеон, к счастью, не восседал на кресле-троне (что выглядело бы нелепо), а стоял, одетый с иголочки в один из своих классических синих военных мундиров (на остров был в целости доставлен весь его огромный гардероб, и он до самой смерти не ленился одеваться каждый вечер словно на высокий светский прием). В момент, когда я зашел, Бонапарт стоял спиной ко мне, глядя в окно, заложив руку за спину. Сделав долгую паузу, он обернулся. Ему еще не было и пятидесяти, вполне молодой мужчина, но выглядел он уже крайне рыхлым, болезненным. Невысокий рост (хотя и не сказать, что совсем маленький для тех времен), короткие ноги в белых панталонах, массивное тело с выдающимися вперед животом и обвислой грудью. В молодости Наполеон был строен и красив, но многолетние тяготы походов, перенесенные болезни, ранения и излишества в еде, казалось, уже совсем состарили и разложили его некогда железное тело. Но не его дух. От его взгляда, жестов, жесткого и надменно-повелительного тона голоса порой становилось не по себе. Впрочем, Бонапарт, когда надо, в совершенстве умел казаться окружающим душевным, теплым, искренним человеком, с ходу влюбляя всех в себя своей необыкновенной харизмой.

Я с максимальной почтительностью поприветствовал одного из самых известных людей в истории. Сообщил, что понтифик, несмотря на все известные обстоятельства, во время каждой своей мессы упоминает его имя, желает ему здравия, стойкости и крепости духа в его тяжелом испытании.

Бонапарт лишь усмехнулся в ответ.

– Надо же. Воистину христианское милосердие не имеет границ. А ведь я не раз унижал папу, ставил его публично в щекотливое, порой откровенно жалкое положение. Что ж. Вот вам наглядная польза от религии. Можно совершить много грехов, затем раскаяться, и все равно окажешься на небесах.

– А вы раскаялись?

Он резко повернулся ко мне, белки его глаз зло сверкнули. Я отшатнулся, словно в меня ударила небольшая молния. Сила воздействия этого человека на окружающих и вправду была особенной. Но уже через несколько мгновений буря миновала, и он заговорил спокойно:

– Я не раскаялся потому, что мне не в чем каяться. Все, что я делал, всю свою жизнь до остатка я положил на плаху служения великой Франции, ее народу, Республике.

Он прошелся по залу, затем снова вгляделся в мрачноватый пейзаж за окном и продолжил:

– Если бы Провидение своей силой перенесло меня в эту секунду в Париж, то его жители, как это они делали и всегда, сейчас же принесли бы мне присягу абсолютной, беззаветной преданности. Солдаты шли на смерть в каждом моем сражении с улыбкой на устах. В ночь, когда я во дворце Фонтенбло, после трагедии Ватерлоо, подписал указ об отречении от трона, знать, эти дешевые, поднятые мною же из грязи министры-изменники торжествовали. А простые люди плакали. Как вы думаете, зачем здесь вся эта многочисленная охрана? Эти жалкие англичане, нация лавочников и торговцев, чуждая высокой культуре, и сейчас трясутся в животном страхе передо мной.

– И все же: молитесь ли вы Богу, читаете ли Священное Писание?

– Я никогда не верил в Бога, который описан там. Но зато никогда не сомневался в Провидении или Судьбе, ведущей за руку каждого смертного, от первой до последней минуты его жизни. Это то же самое или нет? Понятия не имею. Вы больше знаете о религии, решайте сами. Библию я, конечно, не читаю. Вместо нее меня утешают «Записки о Галльской войне» Юлия Цезаря, сочинения древних греков и римлян и даже некоторые современные французские пьесы. Потехи ради я написал длинное письмо Юлию Цезарю с моими подробными рекомендациями, как он мог бы разбить галлов еще быстрее и убедительнее. Эх, если бы я жил тогда и водил римские легионы…

– Вы даже здесь с кем-то воюете в воображении? Спокойно, по-человечески, жить не можете?

Император посмотрел на меня с сожалением.

– Вы не представляете, что это такое. Какое это не сравнимое ни с чем на свете чувство, когда вы на рассвете нетерпеливо вскакиваете на коня. Вокруг вас – несметные толпы, сотни тысяч вооруженных, сильных, храбрых, талантливых молодых мужчин, которые смотрят на тебя как на божество ясными преданными глазами и готовы умереть в любую секунду по твоей команде… Нет, ни одна штатская крыса даже не может этого себе представить… Я прожил сотни жизней…

– В таком случае, если вы не хотите каяться, мне стоит уйти. Но я могу и остаться, выслушать ваш рассказ. Например, о том, за что вы обидели отца всех католиков, доброго понтифика Пия, одного из самых достойных пап за последние века.

– Мне самому он был симпатичен. Казался человеком искренним, верующим, хотя и немного наивным для своего высокого положения. В то время я достиг вершины своего могущества, был всенародно любимым повелителем не только Франции, но и значительной части Италии. Мои солдаты легко могли взять Рим, Ватикан и всю Папскую область. Но я решил поступить иначе. Обещал папе оставить его владения, но потребовал взамен большое количество известных картин и прочих драгоценностей из его запасников. Золото я продал на нужды армии, а полотна выставил в Лувре. Также я попросил еще об одной безделице. Короновать меня и мою первую супругу Жозефину как императора и императрицу Франции. Он не посмел отказать. Во время коронации, правда, произошел забавный эпизод. Папа так долго что-то бубнил на латыни, что я не выдержал, выхватил из его рук корону и надел ее себе на голову сам, повергнув его и всех присутствовавших в изумление. Я не умею ждать долго. Время – это главная драгоценность. Оно не возвращается.

– Вы постоянно говорите о Франции. Но ведь вы родились на острове Корсика, в вас течет итальянская кровь. И даже говорите вы до сих пор, спустя годы, с сильным итальянским акцентом.

– Это правда. И в то же самое время я француз до самого мозга костей. Франция дала мне все. А я дал ей еще больше.

– Позвольте усомниться в этом утверждении. Целое поколение молодых французов полегло в ваших войнах, оказавшихся в итоге бесплодными, никому не нужными.

– Вы не понимаете, о чем говорите. Это была великая эпоха. Она создала всю нынешнюю Европу.

Наполеон впервые с начала разговора присел в одно из золоченных кресел.

– Вы не поверите, сколько раз самым невероятным образом судьба, рок, хранили меня в сражениях.