модернизации по-русски, осуществленной с учетом наших базовых социокультурных характеристик? Я бы сказал, что для этой мечты есть основания. Давайте внимательно посмотрим на портрет страны, причем посмотрим трезво и по возможности объективно, чтобы увидеть, что нам позволяет двигаться, а на что опереться не удастся. Фактически развитие блокируют две социокультурные характеристики – высокая дистанция власти и высокое избегание неопределенности. Вместо модернизации по-русски мы попадаем в «русскую ловушку» – сочетание высокой дистанции власти, которая не готова следовать далеким целям и программам, со страхом перемен фактически обрекает нашу страну на постоянное скатывание к застою. Это не те факторы, на которых можно выстроить модернизацию по-русски. Но зато у нас есть еще несколько социокультурных характеристик, несущих в себе серьезный экономический потенциал. И прежде всего, конечно, та феминность, высокая адаптивность, которая перерастает в наших условиях в креативность.

Рассмотрим каждую характеристику подробно.

Первая характеристика: высокая дистанция власти, сакрализация, отношение к власти как к символической ценности. Мы уже выяснили, что она не может быть ключом к модернизации, при отсутствии маскулинности власти и населения, готовности реализовывать долгосрочные планы, напористо идти вперед и соблюдать каждый стандарт.

Насколько прочна эта характеристика? Она опирается, конечно, на несколько серьезных факторов. Начнем с языка. В русском языке есть слова, трудно переводимые на другой язык. Например, слово «государство» не так легко перевести. Что имеется в виду: правительство, администрация, бюрократия, губернаторы? На самом деле слово «государство» объемлет все это и к тому же – нас с вами. Поэтому, если обычного человека спросить, что может сделать правительство – «да ничего оно не может», что бюрократия в состоянии сделать – «да они мало чего могут», а что может сделать государство – «государство может и должно всё», потому что государство всеобъемлюще. Это коротко о языковых предпосылках, хотя понятно, что высокую дистанцию власти поддерживает и склонность к исключениям из правил, и масса других лингвистических аспектов.

Другой фактор – история. Самодержавие, поместная система, заимствованный монгольский опыт управления – таким путем выживала страна, перенимая военные и управленческие технологии империи Чингисхана.

Но наши полевые исследования показали, что есть еще один немаловажный фактор, который поддерживает высокую дистанцию власти. Мы предполагали, что регионы, где исторически не было крепостничества и где высок уровень индивидуализма, покажут низкую дистанцию власти. Выяснилось, что это не так. Например, Русский Север демонстрировал в исследованиях высокую дистанцию власти. И в целом страны с протяженными территориями (за одним исключением – США) показывают высокую дистанцию власти, потому что власть действительно далеко и при этом представляет символическую ценность. Как говорят северяне, мы державе служим, а держава нам обеспечивает тыл. Фактор пространства, необходимость пространственного освоения, оказывается, тоже работает на дистанцию власти. Поэтому это довольно прочная характеристика, хотя опыт тех же восточноазиатских стран показывает, что снизить ее уровень можно. Как – об этом мы поговорим отдельно.

Вторая характеристика: высокое избегание неопределенности. Вот это действительно чума, потому что высокое избегание неопределенности для экономики – это практически полное исключение развития. Да, эта характеристика дает политическую стабильность. Поэтому, когда в исследованиях 2018 года мы обнаружили, что у людей заметно снизился страх перемен, я сказал, что это прекрасная новость для экономистов и плохая – для политиков. Можно ли понизить избегание неопределенности и на чем оно держится? В отличие от дистанции власти, это дискуссионный вопрос. С одной стороны, избегание неопределенности может быть связано с тем, что наши предки жили в зоне высокорискового земледелия, где и мы живем, но уже не занимаясь этим высокорисковым земледелием. Вполне естественное желание крестьянина избежать града, засухи и прочих природных катаклизмов привело к боязни ситуаций неопределенности. Но, с другой стороны, есть количественное исследование, о котором у нас на экономическом факультете МГУ рассказывал создатель журнала The Journal of Development Economics Натан Нанн. Это исследование воздействия так называемого малого ледникового периода на способность наций к восприятию новых ситуаций. Малый ледниковый период – это похолодание, которое наступило в ряде регионов мира в XIV–XIX веках. Те страны, которые были затронуты этим климатическим сдвигом, потом показали более высокую инновационность и, главное, готовность к новым ситуациям. Россия – одна из стран, попавших под воздействие малого ледникового периода, и в этом смысле избегание неопределенности здесь не должно быть устойчивым и необратимым.

Третья характеристика: феминность. Если первые две характеристики, как мне кажется, непродуктивны для нашего экономического потенциала, то феминность, долгосрочная ориентация и способность к краткосрочной мобилизации, к авралам – это как раз экономически интересные и полезные черты социокультурного портрета России.

Давайте начнем с феминности. У каждой монеты две стороны: с одной стороны, плохо, что в нас нет готовности реализовывать планы и стандарты, но с другой – хорошо, что есть колоссальная адаптивность, в том случае, когда она работает как изобретательность. Я иногда думаю, какое это счастье – быть правительством России, потому что более адаптивного населения, наверное, ни в одной стране мира не найдешь. И эта адаптивность состоит не в том, что люди ждут, когда правительство им поможет – они сами решают свои проблемы и еще адаптируются к деятельности правительства. Иногда, может быть, даже лучше проявить некоторое упорство и настойчивость, чем такую креативность. Но это сильное свойство, и оно имеет интересные экономические последствия.

Почему феминность связана со способностью производить нестандартные вещи, с креативностью? Русский крестьянин часто решал принципиально новую задачу – каждые 7 лет, по свидетельству академика Леонида Васильевича Милова, замечательного историка, автора книги «Великорусский пахарь и особенности российского исторического процесса»[19], крестьянин менял поле, потому что истощалась почва. Значит, каждые 7 лет он приходил к новой задаче, которую надо решить, каждые 7 лет он понимал, что надо не руководствоваться прежним опытом и нормами, а придумать, как обрабатывать новую землю и получать с нее урожай. По идее, это должно было подращивать креативность, и поэтому не стоит удивляться тому, что и сейчас наши дети и внуки, пока не испытали на себе воздействие системы образования, демонстрируют высокую креативность.

Что из этой креативности может получиться в экономике? Креативная экономика, креативные индустрии. Дело в том, что это направление в нынешнем ковидном и постковидном мире окажется чрезвычайно важным полем конкуренции ведущих держав, а для России вообще может оказаться новым способом инновационного движения. Ведь как мы раньше пытались осуществлять инновационное движение? Брали полный набор институтов, законов, механизмов, которые действуют в передовых странах, имеющих хорошие инновационные результаты, переписывали в российские законы, создавали набор организаций, намечали пути развития и получали не очень хороший результат. Почему? Американская инновационная экономика