шевеление воздуха и легчайший бриз, превратит его в кинетическую энергию и через вал передаст на часовой механизм джонки. Если нет ветра и ни один восторженный зритель не надувает щеки, чтобы наполнить паруса, механизм остановится, само время остановится.

Непредсказуемая смена бездействия и неспешного либо стремительного хода будет обеспечиваться только игрою воздушных потоков и вихрей ветра и в своих переменчивых темпах и интенсивности повторять бег времени ребенка.

Ах, как быстро текло это время, когда возвращение отца домой грозило карой и часы, оставшиеся до его прихода, буквально летели. (Кокс все еще с удивлением вспоминал, что сей пример привел сам император. Кто же мог наказывать Всемогущего? Родной отец и тот, веря в вечную силу законов династии, вряд ли рискнул бы поднять руку на престолонаследника.) Как медленно, медленно, едва не останавливаясь, ползло время на школьном уроке и как быстро, словно падение брошенного камешка, пробегала минута, когда на языке таяла сладость...

Эти и подобные сравнения — вот все, что Кокс сказал своим товарищам по поводу идеи ветряных часов, а потом от­ вернулся и снова стал смотреть в окно на пустой двор, где не было никаких следов.

Мерлин  усмехнулся:  сопряженный  с  хаосом  механизм  как детская игрушка... таким он знал мастера по Англии. Таким был Кокс. И, подобно почти всякому автомату, придуманному Коксом в прошлом, новый тоже был слегка безумным, ведь эту драгоценность надлежало выставить либо под от­крытым небом, где ее достигнет ветер с его бризами и порывами, либо в окружении прислужников и рабов, которые своим дыханием будут наполнять паруса джонки, тем самым напоминая и о том, что надобно не просто дарить жизнь ребенку, но и оберегать ее.

Хотя Брадшо и Локвуд в первые же недели работы над серебряным кораблем (так они с одобрения мастера называли между собой эту вещицу) заметили, что большинство навыков, ранее приобретенных ими в часовом деле, здесь совершенно не годятся, ведь прежде всегда требовалось как можно точнее перевести интервалы измерения времени в выверенные с точностью до секунды, равномерные механические шаги, мало-помалу оба они стали находить удовольствие в том, что возникало и росло под их руками в полумраке зимних дней. При этом, делая, к примеру, наброски крохотных керамических сказочных существ, коронок и лакированных змеиных голов в серебряных ящиках и корзинах, каковыми будет на­гружен серебряный корабль, не один только Кокс думал о своей дочке, теперь и его товарищи тоже частенько с тоскою перекидывали длинные, порой печальные мостики к себе на родину и пилили, ковали, шлифовали, будто готовили сюрприз к предстоящему Рождеству, для которого в Запретном городе даже слова не существовало.

Локвуд рассказывал о своих сыновьях, Сэмюэле и Дэвиде, которые нередко дрались из-за того, кому из них вечером тянуть веревку колокола в часовне по соседству, что ничуть не мешало им, обнявшись, крепко спать в общей постели.

Брадшо увлеченно рассказывал о трех своих дочерях и об их чарующих голосах, когда они вместе пели песни Таллиса и Перселла, и о талантливом сынишке, он ведь уже в пять лет, балансируя жердью, на концах которой болтались две пустые деревянные бадейки, умел ходить по канату, танцевать, говорил Брадшо, танцевать.

Не участвовал в подобных воспоминаниях только Джей­коб Мерлин. Его жена Сара умерла родами, а единственная дочь Зоя, с превеликим трудом оставшаяся в живых, перестала расти, еще не выучившись читать и писать; казалось, любви и силы покойной матери хватило ровно настолько, чтобы девочка могла вынести первые годы в мрачном мире. Сейчас карлица Зоя жила в уединении крестьянской усадьбы, с семьей Мерлинова брата, в двух днях пути от Манчестера.

Под шум работы, словно под шум мыслей или воспоминаний, переносивший его в тихие комнаты дома на Шу-лейн или в цеха мануфактур, Кокс в первые недели снова и снова стоял у того окна, откуда наблюдал процессию портшезов и видел смерть кашляющего кровью носильщика и... руку женщины-ребенка, что наполнила его загадочной тоской.

Но как ни хотелось ему оживить пустоту лежащего перед ним двора, безразлично, зрелищем ли придворной церемонии или зрелищем смерти, — двор оставался безлюден и на­конец, когда повалил и уже не растаял снег, исчез в белизне, которая, будто в насмешку над монохромностью серебряного корабля, могла в течение зимнего дня принимать цвет непроницаемого неба, цвет туч и даже сизого, как сталь, дыма, клубами улетавшего в пустоту с загнутых крыш павильонов и дворцов.

Английских гостей опекали постоянно сменявшиеся, безмолвные прислужники, обеспечивали их всем, чего они желали. Отапливали их жилища и рабочие помещения, пол под­метали и еженедельно отмывали рисовыми щетками и пахнущими лавандой растворами, а белье стирали так часто, как в Англии никогда не бывало. Однако подчиненная неисчислимым правилам и законам жизнь Пурпурного города, не­взирая на пространственную близость к Всемогуществу, оставалась для них непостижимой, чуждой, порой угрожающей.

Они не имели доступа никуда, кроме тех мест, где работали, трапезничали и спали. Их не приглашали ни на праздники, ни на церемонии, многоголосый шум которых — бубенцы, барабаны, бамбуковые флейты и странно жалобные, пронзительные песнопения, — разлетаясь над крышами, дворами и стенами, достигал до их изолированных палестин, причем нередко сопровождался фантастическим светом фейерверка. Куда бы они ни пошли, рядом всегда шагали молчаливые телохранители из числа гвардейцев, а Цзян переводил своим подопечным из всего, что они слышали, из всего, что им кричали, а не то и шептали на рынке или на улицах, только то, что, согласно необъяснимым для них законам, им дозволялось услышать.

Даже когда случались экспедиции вглубь Бэйцзина и обычно безлюдные просторы дворцового квартала оставались позади, исчезали в пестром лабиринте домов, тесных улочек и площадей, полных голосов и лиц, им казалось, будто гвардейцы охраны окружают непроницаемое пространство, этакий пузырь, отпочковавшийся от императорской не­прикосновенности, и в этом пузыре они, конечно, могли двигаться  туда-сюда,  но  на  самом  деле  были  отрезаны  от  всех взглядов, всех жестов, всех слов.

Fuck, сказал Джейкоб Мерлин, жизнь у них тут малость чудная, они вроде как всем скопом дергаются, ну точь-в-точь механические фигурки автомата, движимые невидимыми шестеренками, этакие дышащие украшения машины, которую контролируют и которой управляют механики, чьи обычаи как бы пришли с другой звезды — совершенно непостижимые.

Что  ты  там  говоришь?  —  спросил  Бальдур  Брадшо.  Механики? С другой звезды?

Он  выпил  слишком  много  рисовой  водки,  сказал  Локвуд, скоро ведь Рождество. Вот и толкует про звезды. Бредит.

Fuck you, сказал Мерлин.

Кокс молчал. С каждым этапом работы, который делал серебряный корабль зримее и ощутимее, его всемогущий заказ­чик, казалось, отступал