Студент: Нас, начинающих юристов, заставляли вступать в партию. И кто помог бы нам, если бы мы отказались? Многие молодые адвокаты в Гессене оказались на улице со своими семьями и в отчаянии пытаются найти хоть какую-то работу. Без молодежи никакая демократия невозможна, но с нами обращаются так, что мы теряем всякое желание делать что-то для демократии.

После этого пассажа богатый юноша оживляется и выкрикивает: «Браво!»

Адвокат утешает молодого коллегу тем, что лишь обвиняемым, проходящим по первому классу, то есть военным преступникам, будет запрещено работать, но тут вскакивает какая-то девушка и утверждает, что работодатели, которые, возможно, и сами были Pg, воротят носы, услышав, что соискатель — молодой Pg. Они боятся нововведенных комиссий, в которых всем заправляют представители промышленной демократии, — и это куда хуже, чем Spruchkammern.

Она наверняка права. Вся Германия смеется и рыдает над денацификацией, это комедия, в которой Spruchkammern играет жалкую двусмысленную роль засланного казачка: суды, в которых адвокаты просят у обвиняемого прощения, прежде чем зачитать приговор, огромные бюрократические жернова, из-за которых случалось, что обвиняемый представлял сотню справок о собственной невиновности (и это в Германии, где бумага — огромный дефицит), разбирательства с тысячами бессмысленных заурядных случаев, когда реальные виновники таинственно исчезают, как парашютисты из вертолета.

Судьбе молодых людей, выходивших с собрания в Штутгарте, не позавидовало бы ни одно предыдущее поколение: в маленькой драме, которая разыгралась тем вечером, никто из них, скорее всего, не сказал всей правды ни о себе, ни о том, в чем они добровольно или принудительно участвовали, но одно можно сказать наверняка: они искренне говорили то, что думают о себе и о том поколении, по отношению к которому испытывают одновременно страх и презрение этой унылой холодной осенью, когда огромные красные плакаты на стенах разрушенных домов обещают воз­на­граждение в пятьдесят тысяч марок тому, кто предоставит следствию информацию о ме­стонахождении подозреваемых в совершении покушения на членов штутгартского Spruch­kammern.

Суть правосудия

С радостью в послевоенной Германии плохо, а вот развлечений — хоть отбавляй. В кинематографах нет свободных мест ни на один сеанс до самой ночи, там даже ввели стоячие места, чтобы удовлетворить растущий спрос. В афише значатся военные фильмы союзников, а тем временем американские эксперты по милитаризму, вооружившись лупой, выис­кивают милитаристские тенденции в немецкой литературе. В театрах — лучший в Северной Европе репертуар и самая голодная в мире публика, а в танцзалах, куда военная полиция союзников под предлогом санитарной про­верки приходит с рейдом пару раз за вечер, под наблюдением находится каждый квадратный метр. Но развлечения стоят дорого. Поход в театр — трата времени, которого много, и денег, которых мало. Бесплатные развлечения редки, поэтому приходится довольствоваться тем, что есть.

Частое развлечение в некоторых местах американской зоны — посещение заседания Spruchkammersitzung, то есть суда по делам о денацификации. Мужчина шуршит оберткой от бутерброда и с неиссякаемым интересом наблюдает, как одно за другим разворачивают­ся дела в голых залах суда, в наполовину разрушенных бомбежками дворцах правосудия, где уже ничто не напоминает о садистской элегантности, которой так любит окружать себя Фемида. Неверно думать, что мужчина с оберткой от бутерброда приходит в суд, чтобы насладиться запоздалым триумфом справедливости. Скорее можно предположить, что это заядлый театрал, который пришел сюда утолить свою жажду зрелищ. Spruchkammersit­zung — воистину вершина сценического искусства, особенно когда занятые в спектакле актеры достаточно интересны и можно насладиться премилой захватывающей пьесой со множеством стремительных переходов от прошлого к настоящему, с бесконечными допросами свидетелей, когда малейший поступок обвиняемого за двенадцать обсуждаемых лет считается крайне важным и достойным внимания, — вот он, настоящий, прикладной экзистенциализм. Атмосфера сновидения и нереальности происходящего, в которой разыгрывается расследование печальных или внушающих ужас воспоминаний целой нации, безуслов­но, рождает литературные ассоциации. В этих судебных залах, с наполовину замурован­ными окнами и совершенно голыми стенами, холодными лампами накаливания и пострадавшей от бомбежек мебелью, словно погружаешься в фантасмагорию суда из «Процесса» Кафки и, сидя на самом верху, под исполосованным трещинами потолком, разглядываешь реальность, которая может служить иллюстрацией к заброшенным чердакам, где разворачивается действие романа.

Характерно, что в этой ситуации столь серь­езная вещь, как денацификация, становится в первую очередь событием для театрально­-го критика. Однако для человека стороннего, разумеется, и эти короткие процессы, которые редко длятся больше нескольких часов, представляют особый интерес, поскольку с необыкновенной четкостью воссоздают картину происходившего при Гитлере, рассказывая о том, почему кто-то стал нацистом, а кто-то имел смелость им не стать. Во время допросов свидетелей порой веет холодом того ужасного времени, и исторический период, доселе остававшийся невидимым, оживает на несколько напряженных минут, когда в промозглом зале суда звенит сам воздух. Да, для того, кто не жил в Германии в это время бездействия, такие судебные процессы вызывают огромный интерес и внушают ужас как документы эпохи, но как инструмент денацификации они совер­шенно бесполезны, в этом немцы единодушны, и с ними невозможно не согласиться.

Немцы трогательно едины в своем мнении о глупейших и возмутительных формах, которые принимает денацификация. Одни (бывшие нацисты) без устали твердят о варварском коллективном наказании, другие полагают, что штраф в несколько сотен марок в любом случае варварством не назовешь, но считают, что вся эта возня с мелкими сошками, в то время как серьезным фигурам удается уйти от ответа, — невероятная растрата рабочей силы. Конвейерный принцип, безусловно, лишь добавляет самой идее денацификации опасный привкус комедии. Типична ситуация, когда коммунисты в своей предвыборной пропаганде, передразнивая Фалладу [13] («Kleiner Pg — was nun? [14]»), обращаются к рядовым членам нацистской партии, разделяя возмуще­-ние денацификацией и пытаясь завоевать их доверие. Кстати, согласно новому речевому этикету, Spruchkammer теперь надо называть Bruchkammer, то есть «камера разрушения», или Sprichkammer — «говорильня».

Однако если вы хотите узнать хотя бы крупицы правды о двенадцатилетней истории страны, такая болтовня небезынтересна. Один из дней начинается с суда над скромным школьным учителем и заканчивается процессом над коррумпированным нацистским функционером. Дело происходит во Франкфурте-на-Майне, где Sprichkammer на удивление не оправдывает свою печальную репутацию. Разумеется, это связано с тем, что все-таки есть судьи, которые не стыдятся своего дела, не подбирают слова, не совершают символические реверансы перед обвиняемым.

Школьный учитель проходит по более легкой