пнул его носком сапога по колену: этот прием всегда действовал безотказно. Сработал он и на этот раз — то ли Рыжий был слишком самоуверен, не воспринимая Гэджа всерьез, то ли не ожидал от новичка такой прыти — только он глухо взвыл, пошатнулся и, хватаясь за ногу, медленно завалился набок, точно подрубленное дерево.

Мальчишки завопили от ярости.

Кто-то из шаграховой шайки подставил Гэджу подножку. Он упал — и на него навалились скопом, визжа и улюлюкая; кто-то впился в него когтями, кто-то совершенно по-бабьи вцепился в волосы, кто-то норовил достать жестяным кувшином по голове… Тут бы Гэджу и не поздоровилось, но, на его счастье, рядом раздался грозный рык Рраухура: наставник вмешался в свару, злобно рыча, бранясь и щедро раздавая направо и налево удары кнутом. Подскочил и Каграт, живо сгреб Гэджа за шиворот и, расталкивая «щенков», выволок из гридницы в коридор.

— Ах ты… с-сука! Зелен еще тут кагал заваривать! — яростно прохрипел он — и так швырнул сына головой о стену, что у Гэджа, на полном ходу вломившегося в холодный камень лбом, затрещали кости. — Ну, погоди мне… Идем!

У Гэджа на секунду потемнело в глазах… Он удержался на ногах только потому, что под руку ему подвернулся выступ стены. Из-за захлопнувшейся двери все еще доносились ругательства, возня, щелканье кнута и визгливые вопли тех, кого настигали удары…

Всю обратную дорогу до дома Каграт злобно молчал, таща Гэджа за собой чуть ли не волоком. Гэджа мутило, ноги у него подгибались, в глазах двоилось, в ушах гудело, в голове что-то трещало и плескалось — в ней как будто перетекала туда-сюда пригоршня расплавленного свинца. Внутри него все точно окостенело… он воспринимал происходящее как-то странно, отстраненно, словно бы наблюдая за окружающим сквозь толщу воды. В душе его не было ничего — ни страха, ни ярости, ни обиды — лишь дырой зияла пустота, лакуна, черная ледяная пустыня, простершаяся до горизонта. Лишенный опоры, он проваливался в эту пустоту, как в колодец — в узкую бесконечную трубу с толстыми, темными, холодными стенами — и не имелось в этом колодце дна, и не достигали мрачной глубины его ни звуки, ни ощущения, ни чувства, ни обычное человеческое тепло, а свет — неверный отблеск света — мерцал лишь где-то там, в недосягаемой вышине — крохотной и далекой обманчивой звездочкой…

* * *

Вечером неожиданно заглянул Радбуг — пропустить на сон грядущий чарку-другую «расслабляющего».

— Ты почто смурной, случилось чего? — без интереса спросил он у своего дружка. Каграт, который остаток дня метался по горнице кругами, словно раздраженный хищник, свирепо бормоча под нос «размазня, значит», «в обозе отсиживаться» и «посмотрим, посмотрим», взглянул на него тоскливо и мрачно.

— Не случилось…

— Захворал? Зубы прополоскай, и все как рукой снимет. — Радбуг уселся на табуретку возле стола и извлек из-за пазухи налитую до краев оловянную фляжку. Каграт украдкой облизнул губы, но, как будто замявшись на секунду, вяло возразил:

— Мне Шарки не велел, того… много пить.

— А кто говорит про «много»? — Радбуг оценивающе-заманчиво побулькал посудиной. — Тут на пару глотков всего… Не винцо — чистый лечебный бальзам! Наваха моя расстаралась за ради удачного возвращеньица.

— Ну, раз Наваха… тогда ладно, — пробурчал Каграт. Он достал с полки две щербатые глиняные кружки, хозяйственно поплевал в них, потер пальцем какие-то невидимые пятнышки на внутренней стороне, сколупнул когтем засохшую грязь. Пасмурно сообщил: — Водил сегодня своего сопляка в «щенятник».

Радбуг, казалось, слегка оживился; подняв голову, он бросил на Гэджа один из своих быстрых внимательных взглядов. Гэджу было все равно: он неподвижно лежал на лавке, скорчившись и обхватив руками ноющую, рассыпающуюся на части несчастную голову.

— Понимаю, — осторожно сказал Радбуг. — И что?

Каграт яростно пнул подвернувшуюся табуретку.

— Да ничего! Рраухур, сволота, уперся рогом — благословение Визгуна ему запонадобилось… бумагу, грит, подавай, чтоб было куда закорючку поставить. Закорючка ему потребовалась, м-мать! Тоже мне, начальничек выискался… Вонючая сошка, а туда же — в начальники прёт! Надо было его самого на месте в закорючку согнуть, глядишь, разом по-другому заговорил бы!

— Ты чего, друг, с устатку? — посмеиваясь, Радбуг аккуратно выдернул из горлышка фляжки деревянную пробку и разлил по кружкам мутно-красное содержимое. — Бухтишь и бухтишь, как перепревшая каша.

Каграт тяжело рухнул на лавку, запустил обе пятерни в нечесанную шевелюру.

— Устал я, Радбуг… эх, и устал, аж душа болит! Горбатишься на дядю без продыху, бегаешь целый день, высунув язык, как собака… И ради чего? Ради вонючего пайка? Лижешь задницу всякой мразоте… Начальства вокруг развелось, будто крыс, никаким ядом не вытравишь… на каждый день по начальнику, а на праздники — по два! Забодало всё… Убраться бы отсюда куда-нибудь, где начальников нет, а поживиться найдется…

— Ну так уберись, — сказал Радбуг. — Кто тебя держит?

Каграт что-то невнятно пробурчал. Подобные настроения бродили по казармам постоянно, как дрожжи в пивном сусле, хотя охотников променять надежное убежище, теплый уголок и верный кусок хлеба с маслом на сомнительные преимущества пресловутой «свободы» на деле находилось не так уж много. Тем не менее роптать считалось хорошим тоном, ибо, как известно, полностью довольными своим положением могут быть только хряки в свинарнике: тепло, в щели не дует, и пойло всегда в корыте.

— Слышь, Каграт, — сказал Радбуг, — я тут краем уха разговор поймал — война, бают, не за горами… Что мыслишь — брехня, или как?

— Война? Ну и пусть её. — Вид у Каграта был отсутствующий, он напряженно ловил за хвост какую-то увертливую, ловко ускользающую от него мысль. — По мне, что война, что мир — все едино, дерьма на всех хватит… Кого воевать-то будем?

— Кого прикажут. Остроухих, наверное… Тебе не все ли равно?

— И когда кампания намечается? По весне?

— Понятия не имею. Без нас не начнут, не переживай.

— Еще бы. И ведь не отрыгнется им наша кровушка! — Каграт отрезал от свиного окорока, лежавшего на столе, полоску мяса, бросил её в рот. — Сами, знамо дело, будут за крепью отсиживаться, за надежными стенами, а нас на бранное поле отправят под музыку, под эльфийские стрелы подставляться. Слушай, Радбуг, — его угловатая скуластая физиономия выразила непривычную озабоченность, он мрачно смотрел на приятеля поверх кружки с пойлом. — Ты же бываешь в Канцелярии, ты бы поспрашивал там… может, у них отыщется какой-нибудь, ну… отработанный матерьяльчик? Только чтоб не совсем дохлый, конечно. Так они бы погодили в расход его списывать, скинули бы куда-нибудь в дальний подвальчик… Мне парня учить надо, сечешь?

— Учить? — На мгновение в глазах Радбуга