Шрифт:
Закладка:
Как относиться к этим рассказам? Иоанна Матвеевна обратилась к Вячеславу Иванову с просьбой сложить «современную молитву», после того как он 19 октября посоветовал ей: «Молитесь за душу Валерия». 30 ноября он прислал из Рима стихи{18}:
Как листья ветр, — у Вечности преддверий
Срывает Смерть, что украшало нас;
И в строгий, нелицеприятный час
Я о душе твоей молюсь, Валерий.
О вечной памяти — не здесь, в молве,
На поколений столбовой дороге, —
Но в ждущей нас недвижной синеве,
Но в искони помыслившем нас Боге.
Рядом в его дневнике появилась запись: «Доломался, долгался, додурманился бедняга до макабрной пошлости „гражданских похорон“, с квартетом, казенными речами и почетной стражей „ответственных работников“»{19}. Эти жестокие слова показывают, что двойственное отношение Иванова к Брюсову не изменилось, и как будто ставят под сомнение искренность писем вдове друга. Допускает двойное прочтение и сама «молитва». Автор настоящей книги видит в ней примирение, хотя и окрашенное мотивами «Лиры и оси».
Дань памяти Брюсова отдали литераторы всех групп и направлений. Пролетарские: «Чуткий, он нас, пролетписателей („Кузница“), пленял своим внимательным отношением как к нашей общей работе, так и к творчеству. Мы все его любили и любим» (Василий Александровский); «С его уходом мы стали культурно бедней. […] Потеря — поистине непоправимая» (Владимир Кириллов). Крестьянские: Брюсов — «наш неугасаемый вечный маяк, зазывающий все наше молодое поколение все дальше и выше» (Петр Орешин); «В. Я. Брюсов был высок в полетах мысли, как и русский пролетариат. Поэтому он так близок нам, крестьянским писателям. Огонь, добытый им из земли, он передал революционной молодежи» (Григорий Деев-Хомяковский). Попутчики: «Для нашего поколения смерть Брюсова — смерть учителя в непосредственном значении слова» (Абрам Эфрос); «Мы живем сейчас вразброд, мы живем по углам, в каждом углу свои пророки и свои отщепенцы, но я верю, что над могилой Брюсова сойдутся все — и враги, и друзья, и друго-враги — в одном горестном сознании тяжелой потери» (Андрей Соболь){20}.
«Всё, что о нем писали (в эмиграции. — В. М.) после его кончины было окрашено фактом, что его бывшие приверженцы смотрели на него как на врага», — отметил Аарон Штейнберг{21}. Гиппиус «похоронила» Брюсова еще в 1922 году: «Ввиду его данного положения в большевицкой России, я могу со спокойной совестью считать, что он умер для меня и для большинства русских». Парижские «Последние новости» уделили ему всего несколько строк — много меньше, чем смерти в те же дни Анатоля Франса. «Развенчанный король умирает в полном одиночестве, покинутый свитой, забытый учениками, — уверял Мочульский. — Его смерть не оставит пустоты в русской поэзии; для нового поколения Брюсов — громкое незначащее слово». Но и он признал, что покойный «был своего рода Ломоносовым, и вся современная русская поэзия многим ему обязана»{22}. «Современные записки» поместили некролог, написанный князем Дмитрием Святополк-Мирским, — уважительный и холодный: Брюсов, по его словам, «узнал горечь ни с чем не сравнимую, — медленного высыхания творческих сил, медленного и мучительного отставания от жизни, — против которого он боролся с упорством отчаяния, — горечь одиночества и ненужности. […] Брюсов останется в Истории прежде всего как передовой боец за возрождение в России эстетической культуры и за возвращение поэзии принадлежащего ей по праву места. Великим поэтом он не был, но поэтом был, и лучшее из написанного им навсегда сохранит почетное и неотъемлемое место в сокровищнице русской поэзии»{23}.
В следующей книжке появился очерк Ходасевича «Брюсов», который даже Айхенвальд посчитал «морально неприемлемым»: «На недавно закрывшуюся могилу поэта другой поэт, близкий к нему при жизни, возложил венок из крапивы и чертополоха»{24}. В пражской «Воле России» (там же появился «Герой труда» Цветаевой) Сергей Постников указал на контраст двух текстов в «Современных записках», но в его позднейшем (7 мая 1942) письме к Иванову-Разумнику события описаны более резко: «Я написал, что Ходасевич, будучи интимно связан с Брюсовым, в свежую могилу его забил осиновый кол. Он страшно обиделся на меня, прекратил переписку и при разговоре с общими знакомыми заявил, что больше меня не знает»{25}.
Игорь Северянин, которого в «Одержимом» зло задела Гиппиус, 16 октября 1924 года написал горькое стихотворение «На смерть Валерия Брюсова»:
Как жалки ваши шиканье и свист
Над мертвецом, бессмертием согретым:
Ведь этот «богохульный коммунист»
Был в творчестве божественным поэтом!
Поэт играет мыслью, как дитя, —
Ну, как в солдатики играют дети…
Он зачастую шутит, не шутя,
И это так легко понять в поэте…
Он умер оттого, что он, поэт,
Увидел музу в проститутском гриме.
Он умер оттого, что жизни нет,
А лишь марионетковое джимми…
Нас, избранных, все меньше с каждым днем:
Умолкнул Блок, не слышно Гумилева.
Когда ты с ним останешься вдвоем,
Прости его, самоубийца Львова…
Душа скорбит. Поникла голова.
Смотрю в окно: лес желт, поля нагие.
Как выглядит без Брюсова Москва?
Не так же ли, как без Москвы — Россия?
Напечатать эти стихи тогда оказалось невозможно ни в России, ни за ее пределами.
Уход Брюсова не осталася незамеченным в Европе, хотя его затмила кончина Анатоля Франса. Сообщения о смерти Валерия Яковлевича, полученные из Москвы по телеграфу и по радио, появлялись в газетах, начиная с 10 октября{26}. Информация из советских источников перепечатывалась без проверки: например, ошибка «Известий», назвавших сборники «Русские символисты»… «Русскими самоцветами»{27}, попала во французские, шведские и финские газеты{28}. Одни цитировали известия из «Известий» дословно, другие расставляли свои акценты. Некоторые пытались сказать собственное слово о покойном поэте, как правые «Народни листы» в Праге и левый «Роботник» в Варшаве{29}.
Думаю, Брюсову пришлись бы по душе слова академика Марра, выбитые на надгробии ученого в Александро-Невской лавре: «Человек, умирая индивидуально соматической смертью,
