— Приходится держать его здесь, чтобы не подобрались крысы, — сказала она.

— О, — сказал Хорес. — У вас есть сын.

Тогда она выпростала руки, вскинула их жестом одновременно непринужденным и робким, застенчивым и гордым, и сказала, что он может прислать ей апельсиновых леденцов.

Женщина вернулась с чем-то, аккуратно завернутым в обрывок газеты. Хорес догадался, что это выстиранная пеленка, еще до того, как она сказала:

— Я развела в печи огонь. Должно быть, слишком уж расхозяйничалась.

— Нет, что вы, — сказал Хорес. — Поймите, это просто вопрос юридической предусмотрительности. Лучше причинить кому-то мелкие временные неудобства, чем рисковать нашим делом.

Женщина, казалось, не слышала. Расстелив на кровати одеяло, она положила на него ребенка.

— Видите ли, в чем дело, — сказал Хорес. — Если судья заподозрит, что я знаю больше, чем явствует из фактов… то есть надо попытаться внушить всем, что арест Ли за убийство — просто…

— Вы живете в Джефферсоне? — спросила женщина, завертывая ребенка в одеяло.

— Нет. В Кинстоне. Правда, здесь я… когда-то практиковал.

— Однако тут у вас есть родные. Женщины. Жившие в этом доме.

Подняв ребенка, она подвернула под него одеяло. Потом взглянула на Хореса.

— Ничего. Я знаю эти дела. Вы были очень добры.

— Черт возьми, — возмутился Хорес, — неужели вы думаете… Идемте. Поедем в отель. Вы отдохнете как следует, а рано утром я приду. Давайте понесу ребенка.

— Я сама.

Спокойно взглянув на него, женщина хотела добавить еще что-то, но повернулась и пошла к двери. Хорес выключил свет, вышел следом за ней и запер дверь. Женщина уже сидела в машине. Хорес сел на переднее сиденье.

— Отель, Айсом, — приказал он и обратился к женщине: — Я так и не научился водить машину. Иной раз, как подумаю, сколько времени потратил, не учась…

Узкая тихая улочка теперь была вымощена, но Хорес еще помнил, как после дождя она превращалась в канал с черной массой из земли пополам с водой, журчащей в канавах, где они с Нарциссой в прилипших к телу рубашонках и заляпанных грязью штанишках плескались и шлепали босиком за неумело выстроганными корабликами или рыли ногами ямы, топчась и топчась на месте с напряженным самозабвением алхимиков. Он помнил те времена, когда улочку, еще не знающую бетона, с обеих сторон окаймляли дорожки из красных кирпичей, уложенных однообразно и неровно, постепенно превратившихся в причудливую беспорядочную темно-бордовую мозаику на черной, затененной от полуденного солнца земле; теперь бетон, этот искусственный камень, хранил в начале подъездной аллеи отпечатки его и сестры босых ног.

Редкие уличные фонари сменились ярким светом под аркой заправочной станции на углу. Женщина внезапно подалась вперед.

— Останови, пожалуйста, здесь, — попросила она. Айсом нажал на тормоза. — Я выйду тут, пойду пешком.

— Ничего подобного, — возразил Хорес. — Поехали, Айсом.

— Нет, постойте, — сказала женщина. — Сейчас мы поедем мимо людей, которые вас знают. А потом еще на площади.

— Ерунда, — сказал Хорес. — Айсом, поехали.

— Тогда сойдите вы, — предложила женщина. — Он тут же вернется.

— Не выдумывайте, — сказал Хорес. — Ей-Богу, я… Айсом, езжай!

— Зря вы, — сказала женщина. Она снова села на место. Потом опять подалась вперед. — Послушайте. Вы были очень добры. Намерения у вас хорошие, но…

— Вы что, решили, что я плохой адвокат?

— Видимо, со мной случилось то, что должно было случиться. Бороться с этим бессмысленно.

— Если вы так считаете — конечно. Но это неправда. Иначе б вы велели Айсому ехать на станцию. Так ведь?

Женщина смотрела на ребенка, оправляя одеяло у личика.

— Выспитесь, — сказал Хорес, — а утром я буду у вас.

Они миновали тюрьму — прямоугольное здание, резко испещренное тусклыми полосками света. Лишь центральное окно, перекрещенное тонкими прутьями, было настолько широким, что его можно было назвать окном. К нему прислонялся негр-убийца; внизу вдоль забора виднелся ряд непокрытых и в шляпах голов над широкими натруженными плечами, в мягком бездонном вечернем сумраке низко и печально звучали голоса, поющие о небесах и усталости.

— Да вы не волнуйтесь. Все понимают, что это не Ли. Они подъехали к отелю, перед ним на стульях сидели коммивояжеры и слушали пение.

— Я должна… — заговорила женщина. Хорес вылез из машины и распахнул дверцу. Женщина не двинулась. — Послушайте, я должна сказать…

— Да, — сказал Хорес, подавая ей руку. — Знаю. Я приду рано утром.

Он помог женщине вылезти. Они вошли в отель и подошли к конторке, коммивояжеры оборачивались и разглядывали ее ноги. Пение, приглушенное стенами и светом, слышалось и там.

Пока Хорес говорил с портье, женщина с ребенком на руках молча стояла рядом.

— Послушайте, — сказала она. Портье с ключом пошел к лестнице. Хорес тронул женщину за руку, направляя за ним. — Я должна вам кое-что сказать.

— Утром, — ответил Хорес. — Я приду пораньше, — сказал он, поворачивая ее к лестнице. Но женщина упиралась, не сводя с него взгляда; потом высвободила руку, развернувшись к нему лицом.

— Ну, ладно, — сказала она. И заговорила ровным, негромким голосом, чуть наклоняясь к ребенку. — У нас совсем нет денег. Сейчас все объясню. Последнюю партию Лупоглазый не…

— Да-да, — сказал Хорес, — утром это первым делом. Я приду к концу вашего завтрака. Доброй ночи.

Хорес вернулся к машине, пение все продолжалось.

— Домой, Айсом, — сказал он. Они развернулись и снова поехали мимо тюрьмы, мимо прильнувшей к решетке фигуры и голов вдоль забора. На стене с решеткой и оконцами неистово трепетала и билась от каждого порыва ветра рваная тень айланта; позади утихало пение, низкое и печальное. Машина, едущая ровно и быстро, миновала узкую улочку.

— Послушай, — сказал Хорес, — куда это ты…

Айсом затормозил.

— Мисс Нарцисса велела привезти вас обратно.

— Ах вот как? — сказал Хорес. — Это очень мило с ее стороны. Можешь передать ей, что отменил ее решение.

Айсом отъехал назад, свернул в узкую улочку, потом в кедровую аллею, свет фар вонзился в туннель косматых деревьев, словно в черную глубину моря, словно в среду заблудившихся призраков, которым даже свет не мог придать окраски. Машина остановилась у двери, и Хорес вышел.

— Можешь передать, что я ушел не к ней, — сказал он. — Сумеешь запомнить?

XVII

С айланта в углу тюремного двора упал последний воронкообразный цветок. Они лежали толстым, липким ковром, источая душный, приторный запах, приторность была тошнотворной, предсмертной, и вечером рваная тень листвы трепетала на зарешеченном окне, едва вздымаясь и опускаясь. Это было окно общей камеры, ее побеленные стены были покрыты отпечатками грязных ладоней, испещрены нацарапанными карандашом, гвоздем или лезвием ножа