Шрифт:
Закладка:
– Это Золотая зала, сюда выйдет базилевс, мы на лучшем месте, – шепнул Андрею Шимон.
Диетарий, друг Шимона, трудился по дружбе, а не за золотые номизмы, которыми оплачивались подобные услуги. Диетарий был любителем книг, посвященных Эроту – Амуру, и Шимон уступал ему такие без ущерба для своих русских заказчиков. Чего только не находилось в покупаемых гуртом библиотеках, а судьбы иных книг причудливей судеб человеческих!
В торжественном молчании четыре спальника принесли нечто златотканое и с почтительной осторожностью опустили на скамью близ серебряной двери: так пришествовала туника базилевса из ризницы. Тут же кто-то – старший диетарий, объяснил Шимон, – на цыпочках подкравшись к двери, постучал в нее, и серебро отозвалось, и дверь открылась, и явился Девтер, помощник Великого Папия и тоже евнух. Всю ночь он сторожил изнутри дверь в личные покои базилевса.
По человеческому несовершенству, друг-диетарий иной раз одаривал Шимона дворцовыми секретами без выгоды для себя, и, коль подумать, не без риска. Про Папия с Девтером он говорил: «В сих божьих твореньях, исправленных человеком, тайное погибает, как слепые котята в колодце».
Спальники подняли тунику вчетвером, как поднимают икону, и унесли ее внутрь. Мгновение – и базилевс Алексей вступил в Золотую залу. Квадратный вырез туники открывал сильную шею, из коротких рукавов высовывались мускулистые руки. Блистая золотым шитьем, базилевс глядел поверху, чтоб не встретиться с кем-либо глазами. Уверенным шагом сильного телом человека, привыкшего и к седлу, и к ходьбе, он повернул к восточной стене, где в нише его ожидала икона Христа. Опустившись на колени, он молча молился, падал ниц, поднимался, простирая руки, как человек, просящий о помощи в крайней нужде.
Андрей сочувствовал Алексею-базилевсу. Этот – и воевода, и сам храбрый боец – взял власть и умом, и мечом. Его предшественник, Никифор Третий, грязный и распутный старик, полководец, захвативший престол насилием и хитростью, за недолгое правление расточил империю в борьбе с соперниками. Последний из них, Никифор Мелессин, командовавший войском в Азии, заключил союз с турками и за военную помощь уступил им все ранее захваченное ими, даже Никею. Оба Никифора собирались договориться, и, не вмешайся Алексей, они поделили бы остатки империи себе на прожиток, как купцы – прибыль. С запада герцог Апулийский нормандец Гискар собрался завоевать империю по примеру нормандского герцога Вильгельма, завоевателя Англии. Алексей отбился, отбросив врагов, но только на несколько шагов. Империю сравнивали с больным стариком, дряхлость которого делает опасной любую болезнь. Базилевсу есть о чем молиться…
И все же публичность утренней молитвы была обрядом. Подданные должны были видеть общенье владыки с Богом. Давно уже базилевсы так начинали свои приказы: «Во имя Отца и Сына и Святого Духа, моя от Бога державность повелевает…»
Такое совсем не пусто от смысла, как понимали русские. Ибо, коль Бог допустил восшествие к власти, коль позволил патриарху благословить базилевса на престол своим именем, нет верующим бесчестья почитать в базилевсе Божьего помазанника и ему не бесчестье напоминать подданным о Божьей воле.
В Золотой зале на возвышении стояло большое изукрашенное кресло. Это Священный престол, на котором базилевсу было положено восседать в особо торжественные дни и принимая послов. Налево и прямо на полу – меньшее размером кресло, обтянутое пурпурным шелком, назначенное для церковных праздников. Направо, тоже на полу, – раззолоченное кресло для будних дней. В него и сел базилевс после молитвы, а перед ним склонились Великий Папий с Девтером. Базилевс что-то сказал, и Папий заструился к выходу из залы, где стояли русские, сел на скамью у входа, отдуваясь и всем видом показывая усталость.
К нему подскочил малый сановник адмиссионалий – вводящий. Великий Папий приказал ему нечто, и тот пошел, негромко восклицая:
– Великий Логофет! Великий Логофет!
Не заставив себя долго ждать, к Папию подбежал чернобородый сановник и поклонился с уважением, но не слишком низко. Сморщив улыбкой безволосое лицо, Папий утомленно поднялся со скамьи, на которой он один имел право сидеть, и повел сановника в Золотую залу. Перед креслом базилевса Великий Логофет пал ниц, целуя высокие пурпурные сапоги Алексея, по его жесту поднялся и заговорил, удерживаясь от жестов, Папий же вместе с Девтером отступили подальше.
Великий Логофет по должности ведал внешними сношениями империи и содержаньем дорог. От входа в Золотую залу до кресла базилевса было, на взгляд Андрея, не меньше тридцати шагов – звуки слов гасли, и базилевсы, соблюдая этикет, занимались государственными делами перед лицом подданных, но втайне.
Шимон коснулся руки Андрея, и оба они потихоньку попятились. Освобожденное место заплыло, а русские с благопристойной медленностью покинули первую приемную. Часа через два общий прием прекратится, и посторонние освободят Палатий, дабы отдохнуть и подкрепить свои силы. Через три часа после полудня вся церемония повторится. Так бывает, если не происходит особых событий. От тысячи до двух тысяч людей дважды в день посещают Палатий не для того, чтобы делать что-либо, но чтобы показать свое усердие.
Стоя в первом ряду, Андрей ощущал подобие жужжанья пчел в улье. Во второй приемной звук усилился: здесь разговаривали чуть громче, но тоже не шевеля губами и не глядя друг на друга. Особое уменье. Но в следующих, отдаленных приемных уже различались голоса.
Русские уходили не одни, из дворца сочился живой ручеек. «За последние годы, – говорил Шимон, – этикет ослабел».
Солнце стояло высоко, от ночного дождя не осталось следа. Прошел час или немногим более. Андрей пожаловался, что устал, будто болен: в седле от зари до захода так не устанешь. Шимон утешил – и ему не легче, место такое и давит, будто ты льняное семя под гнетом.
Вечером за общей беседой Шимон говорил:
– Нет правителя, который замышлял бы зло, мысля о подданных: сделаю так-то и так-то, чтобы в моем государстве люди жили хуже. И нет более легкого дела, как осуждать дела правящих.
– Отказываясь от суждений, человек отказывается от свободной воли, дарованной Богом, – возразил Афанасиос, – и делается подобным животному. Принимая безгласно дурное, человек соучаствует в нем.
– Но где мера? – спросил Шимон. – Я разумею меру для намерения.
– Дело есть мера, – возразил Андрей. – Зверь неразумный или дитя поступают, не зная зачем. Первый – от голода, второй – для забавы.
– Нелегко указать на первую причину в государственных делах, – ответил Шимон. – Она может
