Анна, задумавшись, и в ее интонации некая строптивость исчезла, она будто приметила на случайной тропе диковинный росток и, призвав Коцебу, наклонилась, чтобы попристальнее рассмотреть необычайное создание природы. — Не умею ответить, — повторила она. — Но однажды в церковном посаде Загорска в двух шагах от врат храма я была свидетельницей такого разговора. Стояли трое парней в академических рясах и говорили о транзисторах. Говорил один, раскрыв перед собой ладонь и стараясь с помощью указательного пальца изобразить схему транзистора, а вокруг ходила старуха в вигоневом платке и молила помочь ей набрать святой водицы и увезти в Торжок... Молодые люди так были увлечены своим разговором о транзисторах, что не слышали старухи и какое-то время даже не понимали, что она обращается к ним; однако, на какой-то миг пробудившись и поняв это, они взглянули на нее, простите меня, как на пришелицу с того света... Вы понимаете, на каком расстоянии все это находится от жизни, которой живет в наше время человек?..

Она вдруг встала и пошла к двери, очевидно намереваясь ее приоткрыть, — на веранде было душно. И все время, пока она шла к двери, а потом ее открывала, глаза пяти человек, сидящих на веранде, неотступно следовали за нею. Она выглядела чуть-чуть старомодной в этой своей длинной юбке и блузе с рукавами-буфами и воротом стоечкой, с этими своими стрижеными волосами с пробором посередине и челочкой. Трудно сказать, походила ли она на Ковалевскую, но, если это сходство было, она не боялась его.

— Но пойми, Анна, когда говорит с тобой отец, наверно, он элементарно понимает, что такое ответственность? — осведомился старший Разуневский. — Кстати, и ответственность перед тобой, не так ли?..

Она точно ждала этого вопроса и была рада, больше того — счастлива, что он возник. Что-то похожее на улыбку появилось на ее лице, но это была не улыбка озорства или, тем более, злорадства, это была улыбка спокойной мысли, уверенной отваги, доброго решения.

— Ты прав: ответственность, при этом именно отцов... — произнесла она и потуже завернулась в свою шаль — из шали торчали сейчас только ее глаза, только они, казалось, и свидетельствовали, что она жива, как жива ее мысль, сейчас более воинственная, чем прежде. — Послушай меня внимательно: как-то лечу я из Москвы в свои Минеральные, высота километров пятнадцать, ночь и звезды. Проснулась и вдруг заволновалась, затревожилась от наивной гордости, что я есть человек двадцатого века. Наверно, не обязательно подняться на высоту пятнадцати километров, чтобы понять это, но в тот раз, простите меня, получилось именно так... И я стала думать, что имею право на эту гордость, если очень точно сопрягу ее со своей ответственностью перед грядущим, без этой ответственности у меня нет этого права. А что есть эта ответственность перед грядущим, как не ответственность отца перед своим чадом?.. Быть может, я в чем-то и недоросток, и недоумок, но для меня началом всех начал всегда был отец — глава семьи, называемой человечеством, хозяин дома, именуемого миром... Прости меня, но природа дала отцу и его слову такую силу, какой не имеет никто. Опираясь на это всесильное слово, отец может творить со своим чадом такое, что всем иным не по силам. Что я хочу сказать? Отец, не учи дитя свое догме и не внушай ему лживых истин... Если есть оно, отмщение, то оно здесь.

Анна обратила взгляд на младшего Разуневского — в этом взгляде были и неодолимая доброта, и спокойная дума, и участие, и храброе внимание, и любовь. Она точно говорила: «Молчи и верь, молчи, а я скажу и за тебя, все скажу...» У них точно было согласие в том, что говорить и что предать молчанию, тайный уговор на все случаи жизни, на все случаи и чуть-чуть на этот вот случай. В ее взгляде было участие, а в его глазах даже большее: согласие со словом сказанным и тем, что будет сказано.

— Но терпимость необходима и тебе, Анна... А коли она есть у тебя, то ты не можешь отрицать, что духовное развитие целой эпохи в истории человека определила церковь: нравственные заповеди и все, что их подпирает, — философия, искусство, история... Пойми: Леонардо и Рафаэль, наши Рублев и Дионисий, все церковная архитектура, эта наша жемчужина на Нерли...

— Не скрою, что здесь есть достоинство церкви христианской, достоинство бесспорное и непререкаемое, но оно в ином...

— В чем... прости меня?

— Ее главный миф, миф о Христе, гениален... В нем все чувства, которые извечно были в человеке: и любовь, и гнев, и сострадание, и мольба о пощаде, и призыв к всепрощению... Ни одна религия не имеет такого мифа, как ни одна религия не способна была вызвать к жизни такого искусства... Но человек сбережет силу прозорливого ума и открытых глаз, если сохранит понимание: это миф... И все это, прости меня, правда и великая правда, пока мы понимаем, что это миф... Когда ты терпишь поражение, ты вспоминаешь жемчужину на Нерли. Пойми: это можно сделать главным аргументом лишь в силу слабости позиции... Жемчужина на Нерли — это производное...

— А нравственный урок — тоже производное? Все, что проповедуют пастыри церкви?.. Имею в виду души людей...

— Мне так кажется: тоже...

Встал отец Федор и, шагнув во тьму, едва не споткнулся о волчонка, который взвыл и шарахнулся прочь.

— Эко ты... отродье дьявола! — произнес отец Федор и, дождавшись, когда волчонок смолкнет, пошагал дальше. — Вот говорят: нынешний поп не очень набожен. Это объяснимо: молодые люди идут в церковь не потому, что они верят в загробную жизнь, а потому, что они хотят разговора о нравственных принципах...

— Погодите, а тогда что есть учение церкви о загробной жизни? — подала голос Анна — в ее тоне была воинственность. — Мягко говоря: ирреальность, миф. О какой же нравственности можно говорить, если в ее основе нечто такое, что правдой не назовешь? И есть ли у этого учения право учить людей нравственности, если оно в своих истоках безнравственно?

Михаилу стоило труда не улыбнуться: ну вот, разговор пришел в ту же точку, откуда и начался: нравственность. Он посмотрел на отца Петра: он-то все понял и не совладал с улыбкой.

— Все — от нас... — произнес отец Федор кротко, но решительно. — Все — в