невозможных без нее, но едва она исчезала, оставляя меня самому себе, исчезали и чувства. Я попросту забывал о ней. Мне хотелось списать эту забывчивость, которая не была мне свойственна прежде, на уровень, на особенности жизни в нем и отношений между людьми. Но не получалось: это был я, и это я забывал о ней, и это я же не хотел прощаться, когда мы наконец встречались. «Интересно, – думал я, – а как же у нее? Неужели все то же самое?»

Я еще не подозревал, что Фе и задумала эту встречу для того, чтобы объяснить, как у нее. Рассказать о своих чувствах. Но, конечно, не только для этого. А еще я не мог отделаться от мысли, что за ее спиной вот-вот появится Кучерявый. И мне кажется, она что-то чувствовала. С тех пор как Фе призналась, что внедрена, в какие-то моменты я ждал от нее подвоха. И хотя я был уверен в нашей дружбе, которая маскировала нечто более серьезное, какие-то ее слова порождали во мне… нет, недоверие – слишком громко. Скорее просто сомнения.

Но они были. И, видимо, отлично это понимая, девушка решила начать с главного. Она сменила позу, придвинулась ко мне и твердо, отчетливо выговаривая каждое слово, произнесла:

– Оставайся здесь, на этом уровне. Ничего лучше уже не будет.

От услышанного я резко надавил на рычаги, и ватрушка устремилась ввысь – но, разумеется, не пересекла доступных пределов.

– Я пока не решил, собираюсь ли выше, – сказал я, собравшись с мыслями. – Мне здесь нравится, но у меня есть лампа.

– Оставь ее, – твердо сказала Фе.

– Но почему ты мне об этом говоришь?

– Потому что хочу, чтобы ты был счастлив. Чтобы мы были счастливы, – и в тот момент впервые ее голос дрогнул. Конечно, она могла изобразить такое и специально, но, вспоминая этот разговор потом – а как же часто я это делал! – я неизменно приходил к выводу, что вряд ли она что-то изображала. Тот разговор оказался слишком важным для нас обоих. Это был главный разговор в нашей жизни.

Я замялся.

– Конечно, если пойду наверх, – ответил я ей, – хотелось бы встретиться там снова. И, может, не расставаться больше?

– Чтобы это случилось, не нужно идти наверх, – улыбнулась Феодосия.

– А ты не собираешься туда? – спросил я с надеждой. – Не думала об этом?

– Думала. Я не пойду.

Эти слова меня расстроили. Я знал, что пока не сдана лампа – а она еще была при ней – избранный не закреплен за уровнем и в любой момент может отправиться дальше в свое путешествие по Башне. Но я знал и другое: когда Фе говорит так, это уже серьезно. И она не передумает.

– А Инкерман? Его ты тоже агитируешь? – Я вспомнил про друга, о котором так же постоянно забывал. С момента последней встречи мне и в голову не пришло написать Инкеру, справиться о делах. Но и ему, видимо, тоже. Созерцание изменило всех нас.

– Инкерман уже все решил. Он пошел дальше.

– Когда он успел? – недоуменно спросил я. – И ты не стала отговаривать?

Наша ватрушка уже довольно долго вращалась на одном месте, но я совсем перестал думать об управлении. Тут бы суметь управиться с собственными мыслями!

– Мы много разговаривали, и он так решил, – только и ответила Фе.

Я замолчал. «Интересный человек, – думал я об Инкермане, покачиваясь вместе с ватрушкой, словно на невидимых волнах. – Что я о нем знаю? Его ничто не трогает, ничто не увлекает в Башне. И при этом он забирается так высоко, идет все выше и выше. Зачем? Что его влечет? Разве рассчитывает он отыскать там что-то свое? Вряд ли. Заботит ли его миссия, лампа? Нет. Он ни к чему не привязывался. Так зачем Инкерман идет выше, да еще и один, ничего не говоря мне, своему лучшему другу, не предупреждая?»

– Ему здесь скучно, вот он и ушел раньше нас, – продолжила вдруг Феодосия, хотя я ни о чем не спросил ее; девушка будто услышала мои мысли. – Если бы он не сказал этого, я бы и так знала. Это видно по человеку – когда ему постоянно скучно.

– Как это так – скучно? – Я непонимающе уставился на нее. – Что ты такое говоришь? Вспомни его, вспомни всех нас, какими мы были внизу. Мы не знали такого слова – «скучно»! Мы никогда не скучали! Разве скука в характере Инкермана? Да это последнее, что я сказал бы про своего друга!

Я начал эту речь с жаром, но чем больше произносил слов, тем большую чувствовал неуверенность. Что-то было не так с этими словами: все они безнадежно устарели, все они были не о нас, не о наших жизнях, а чем-то совсем другим, бесконечно далеким, как эта застывшая в воздухе ватрушка, от Севастополя, где сидят во дворах милые добрые люди и смотрят в небо, не подозревая даже, что на самом деле в нем творится.

– Не спеши за ним, – сказала Феодосия неожиданно мягким, вкрадчивым голосом. – Тебе не нужно наверх, оставайся здесь.

Но я уже не слушал девушку. Меня пронзила внезапная догадка, воспоминание, которое хранилось до поры в дальнем уголке сознания и вдруг всплыло: братья Саки! Я сижу на диване, окруженный их бесконечными книгами, и слушаю их. А они говорят… Они говорят мне.

– А что, если они были правы? – выпалил я. – Что нижний мир, Севастополь, – лучше? Что он – единственный настоящий мир? А мы здесь просто выкинуты. Фе! Они могли быть правы?!

– Кто мог быть прав? – терпеливо спросила девушка.

– Братья Саки, женихи Керчи. Я жил у них и много говорил. – Мне захотелось пуститься в рассказ о том, как я познакомился с парнями, что было дальше и какую роль они сыграли в моей жизни. Но Фе не позволила – эта история совсем ее не интересовала.

– Права я. – Феодосия вздохнула. – Ты поймешь это позже, Фи. Просто поверь. Оставь лампу здесь, сдай ее.

– Оставить лампу? – ухмыльнулся я. – А скажи мне, почему за ней охотится этот клоун? Какую она ценность представляет? И почему из всех ламп, которых здесь бесчисленное множество, ему нужна именно моя? Можно ли сдавать такую уникальную лампу?

Мы снова медленно поплыли. Опустившись совсем низко над площадью, я заглянул в один из осколков и заметил свое отражение. Лицо было злым, перекошенным – я давно не видел себя таким и даже слегка испугался. Чтобы смягчить ситуацию, я улыбнулся Фе. Но вышло как-то виновато.

– Я не знаю, – сказала девушка печальным голосом. – Я