ввести гильдии. . . . Уже в начале XVII века города проигрывали дела, которые они подавали в суд с целью принудить новоприбывших к вступлению в их ремесленные гильдии. . . . Ключевым стало дело Ньюбери и Ипсвича в 1616 году. Решение по этому делу стало прецедентом общего права, согласно которому "иностранцы", т.е. люди, приехавшие из-за пределов города, не могут быть принуждены к вступлению в ремесленное сословие.¹⁶

Рингмар посвящает 150 ясных, эрудированных и грамотных страниц исследованию истоков европейской науки, гуманизма, газет, университетов, академий, театра, романов, корпораций, прав собственности, страхования, голландских финансов, разнообразия, государств, вежливости, гражданских прав, политических партий и экономики. Но он - настоящий компаративист (несколько лет преподавал в Китае), что резко контрастирует с некоторыми другими северянами, и особенно с самим добрым Нортом. Поэтому Рингмар не считает, что европейские факты говорят сами за себя. На последующих 100 страницах он отказывается от неявного утверждения, что Европа в древности была особенной, независимо от того, была ли она "институционализирована" или нет, пройдя для Китая ту же триаду: рефлексия, предпринимательство и плюрализм/толерантность, и обнаружив, что они довольно хороши. "Китайцы были, по крайней мере, столь же отважны [на морях], как и европейцы"; "Имперское государство [Китая] практически не представляло угрозы правам собственности купцов и инвесторов"; "уже к 400 г. до н.э. Китай производил столько же чугуна, сколько Европа в 1750 г."; конфуцианство было "удивительно гибкой доктриной"; "Китай был гораздо более основательно коммерциализирован"; европейские "салоны и кофейни... ... в некотором смысле поразительно китайскими"¹⁷ Он знает, как, видимо, не знают северяне, что в Китае были банки и каналы, крупные фирмы и частная собственность за много столетий до того, как северяне датировали приобретение таких модернов в Англии концом семнадцатого века. (Как, впрочем, и сама Англия по многим показателям).

Шейла Огилви критикует неоинституционалистов и их утверждения о том, что эффективность правит, отстаивая, напротив, "конфликтную" точку зрения, в которой власть воспринимается всерьез:

Теоретики эффективности иногда упоминают, что институты вызывают конфликты. Однако они редко включают конфликт в свои объяснения. Вместо этого конфликт остается случайным побочным продуктом институтов, представляемых как существующие в первую очередь для повышения эффективности. . . . Хотя крепостное право [например] было совершенно неэффективным в плане увеличения размера экономического пирога, оно было весьма эффективным в плане распределения больших кусков между владыками, с фискальными и военными побочными выгодами для правителей и экономическими привилегиями для крепостной элиты.¹⁸

То же самое можно сказать и о новых политических и социальных идеях, которые в конце концов разрушили идеологию, весьма эффективно оправдывавшую с этической точки зрения раздачу крупных кусков владыкам.

Зачем же тогда менять систему, столь выгодную для элиты? Рингмар прав, когда говорит об общественном мнении, которое в Европе сформировалось поздно и условно, и к которому он часто возвращается.¹⁹ Старейшей газетой, до сих пор выходящей в Европе, является шведская "Post- och Inrikes Tidningar" ("Зарубежное и внутреннее время") 1645 года, а первая ежедневная газета в Англии датируется 1702 годом. Старший брат Бенджамина Франклина Джеймс в 1721 году в Бостоне быстро подражал идее газеты и при активной помощи подростка Бена стал занозой в боку властей. То есть наиболее важными институтами были не любимые экономистами "стимулы", такие как патенты (которые, как было показано, незначительны и в любом случае были повсеместны, как монополии, выдаваемые государством, с момента образования первых государств) или права собственности (которые были созданы в Китае, Индии и Османской империи, часто гораздо раньше, чем в Европе; и, в конце концов, римское право было четким в отношении собственности). Важными "институтами" были идеи, слова, риторика, идеология. И они действительно изменились накануне Великого обогащения. Что изменилось около 1700 г., так это климат убеждения, который незамедлительно привел к удивительной рефлексии, предприимчивости и плюрализму, называемым современным миром.

Не всегда верно, как утверждает Рингмар, что "институты лучше всего объясняются с точки зрения пути их развития"²⁰ Он противоречит сам себе на предыдущей странице и говорит правду: часто "сначала развиваются институты, а потребности приходят только потом". Не так, например, что истоки английского betterment, если не индивидуализма, целесообразно проследить до раннего средневековья. Не факт, что, скажем, английское общее право было необходимо для современности. Историк Дэвид Ле Брис показал, что во Франции до революции север Франции был зоной общего права, а юг - зоной гражданского права, но в течение следующего столетия различия в экономических результатах были незначительными или вообще отсутствовали.²¹ В местах, где не было такого права, быстро появились альтернативы, когда идеология повернулась, как это часто случалось, в пользу улучшения. Идеи, а не институты, создали современный мир.

 

Глава 44. Риторическое изменение было необходимым и, возможно, достаточным

Мы, люди, живем, то есть, словами не хуже, чем хлебом. Такое утверждение "слабо" в смысле математика: оно очень общее, как неравенство Чебышева, не самый острый результат, который можно представить, но его трудно оспорить. Утверждение о том, что идеи сильны, - это всего лишь утверждение, которое мало кто станет отрицать, если ему напомнить о здравом смысле. Экономист Джон Мейнард Кейнс в разгар материальной катастрофы 1936 г. небезызвестно заметил, что "безумцы во власти, которые слышат голоса в воздухе, черпают свое бешенство из академической писанины нескольких лет назад".¹ Его научный оппонент экономист Людвиг фон Мизес после материальной катастрофы Второй мировой войны высказал ту же мысль: "История человечества - это история идей. . . . Сенсационные события, вызывающие эмоции и интерес поверхностных наблюдателей, являются лишь завершением идеологических изменений. . . . Новые идеологии, уже давно вытеснившие старые, сбрасывают с себя последнюю пелену, и даже самые тупые люди осознают те изменения, которых они раньше не замечали"².

В данном случае речь идет о том, что антибуржуазная риторика, особенно в сочетании с логикой корыстных интересов, не раз наносила ущерб обществу. Риторика против буржуазной свободы, особенно если она подкреплялась государственным насилием, препятствовала улучшению жизни в Риме Серебряного века и Японии Токугава. Она остановила рост в Аргентине ХХ века и в маоистском Китае. Оно подавляло речь в современных Северной Корее и Саудовской Аравии. Подобные слова-мечи-оружие в 1750 году могли бы остановить холод современного мира, начиная с Голландии и Англии. В ХХ веке дурная риторика национализма и социализма действительно остановила его последующее развитие, причем локально, как в Италии 1922-1943 гг. или в России 1917-1989 гг. Национализм и социализм и сегодня могут обратить вспять богатства современности с помощью других риторик, таких как популизм, экологизм или религиозный фундаментализм.

Да, политика