дремали, женщины занимались разными мелкими делами: вязали, штопали, некоторые даже вышивали что-то на маленьких ручных пяльцах — в этих залах в тревожные вечерние часы установился даже какой-то своеобразный «лагерный быт», как шутя сказала одна из матерей. Она же поведала мне, что, уходя с ребятишками в метро, она «никаких, бомбежек» не боится:

— Ведь наше метро устроено не как-нибудь, а на совесть!.. Я и мои девочки чувствуем себя здесь, под Охотным рядом, в абсолютной безопасности, да и сидеть здесь совсем ведь не тягостно: чисто, светло.

В тот вечер мне вспомнилось парижское и берлинское метро, услугами которого мне довелось пользоваться летом тридцать пятого года. Уныло-стандартные, все как один, тускло освещенные перроны, узкие коридоры и лестницы, всюду серый камень, теснота и духота с застоявшимися запахами пыли, копоти и еще чего-то, напоминающего не то погреб, не то зеленную лавку, которую плохо содержат. Конечно, наше метро строилось на основе более высокой техники, но не в одной только технике дело. Не знаю, какие именно акционеры строили европейское метро, но убеждена, что стремились они к одному: как можно дешевле построить и как можно скорее и больше получить дивидендов. Серый камень как бы отмечен бездушным расчетом и равнодушием к удобствам людей. В заграничном метро абсолютно невозможно было бы разместиться такому количеству людей, в первую очередь — детей, разместиться с удобствами, в просторных, светлых залах, в чистом воздухе с его совершенной вентиляцией. В заграничном метро люди могут найти убежище главным образом в туннелях с их отвратительным спертым воздухом — едва ли акционеры заботились и в последующие времена об усовершенствованиях вентиляции. А у нас, пережидая часы воздушной тревоги под древней землей Охотного ряда, дети ровно дышали на руках матерей. А матери, большей частью совсем молодые, не спали: делились с соседками своими беспокойными думами о войне, о дорогих и близких, ушедших на фронт, но потом молодость все-таки брала свое. Начинались разговоры о детях, об их характерах, о том, как дети начинали ходить, говорить, как милы и забавны их первые самостоятельные игры и шалости. Одна из матерей, тоненькая, как девочка, с нервным бледным личиком, почти не участвовала в общем разговоре, а то и дело посматривала на своего мальчика лет двух, такого же хрупкого вида, как и она сама. То чуть касаясь губами его лба, то прикладывая ухо к детской грудке, она все заметнее волновалась и, наконец, задрожала, давясь слезами. Соседки принялись ее успокаивать, спрашивая, о чем она так тревожится? Молодая мать ответила, уже громко плача:

— У сыночка, наверно, начинается воспаление легких… слышите, как он хрипит… ах, не надо мне было выходить с ним из дому!..

В эту минуту спокойный, глуховатый голос спросил молодую женщину:

— А почему вы думаете, что у вашего ребенка воспаление легких?

Этот пожилой человек, с бритым актерского вида лицом с обвисшими складками, до этой минуты сидел невдалеке от меня и все время дремал, уронив на грудь крупную голову с седыми висками. Соседи, наверно, уже пригляделись к этой неподвижной согбенной фигуре, и то, что он так быстро проснулся и сразу сумел поймать нить разговора, удивило молодую мать.

— Я врач, — ответил пожилой человек. — У меня уже так уши устроены, что, как бы я ни был утомлен, я сразу слышу, когда говорят о болезнях и когда нужна моя помощь… Разрешите-ка, я осмотрю вашего молодца!

Он вынул из кармана стетоскоп, выстукал малыша и тут же поставил диагноз:

— Успокойтесь, никакого воспаления! Просто задеты немножко голосовые связки. Он пил что-нибудь холодное?

— Да, да… позавчера он, знаете, так хотел пить, что даже капризничал… и я дала ему стаканчик ситро, когда он бегал в садике…

— Ну, вот видите… а мальчик, наверно, был потный!.. Эх, молодые, неопытные мамы, не поддавайтесь капризам деток, следите за их здоровьем!.. Нет, нет, не закутывайте его — здесь отнюдь не холодно. Кончится тревога, вы подниметесь наверх — и простудите его… Э, да наш молодой человек уже опять заснул… не будите его!

Вернувшись на место, пожилой врач беспокойно посмотрел на часы и подосадовал вслух:

— Эх, не успел я до госпиталя добраться!.. Меня раненые мои ждут, да и товарищ не может уйти с дежурства.

Понемногу мы с ним разговорились. Он стал рассказывать о госпитале, о раненых, среди которых, наряду с бойцами и офицерами Красной Армии, есть немало жителей Москвы, пострадавших от фашистских бомб и от пожаров, вызванных «зажигалками».

— Особенно детишек жалко! — говорил мой собеседник, и его печальное, усталое лицо передергивалось от негодования. — Больно смотреть на безвинные страдания взрослого, но ребенок, изувеченный осколком немецкой бомбы… от этого зрелища сердце кровью обливается! Одному первокласснику, моему пациенту, я внушаю: «Петенька, твою бедную ручонку — правую! — изуродовали фашистские стервятники… запомни это на всю жизнь!»

Его голос, выражение лица, взволнованность, с какой он рассказывал об удавшихся и неудачных («уже ничего нельзя было сделать!») хирургических операциях, показывали, что своему труду он страстно предан.

— Можно сказать, что восемьдесят процентов наших воинов снова возвращаются в строй, на фронт — бить, громить немца! Этот факт дает нам, медикам, глубочайшее удовлетворение… И я чувствую себя отомщенным за все мои несчастья!.. Госпиталь, раненые, мой труд для них — это все, что у меня осталось в жизни, — добавил он глухо, и его утомленное, в серых складках лицо опять резко передернулось.

Его история была горестна и обычна в те грозные дни. Три его сына в первые дни войны пошли добровольцами на фронт: средний и младший — летчики, старший — полевой хирург. Летчики погибли в одном воздушном бою, а сын-хирург был смертельно ранен на своем посту во время обстрела полевого госпиталя немецкими самолетами и почти мгновенно умер от страшной потери крови. Не вынеся этих ударов, мать трех сыновей умерла от разрыва сердца.

— Мы жили так прекрасно… и жена моя была совсем не подготовлена к таким переживаниям… Вот, посмотрите… это мы все… снимались за неделю до войны…

Мой собеседник вынул из нагрудного кармана конверт из толстой бумаги и бережно извлек оттуда семейное фото. Муж, полный, представительный, орден Ленина красиво выделяется на лацкане темного костюма, который безукоризненно сидит на его широкоплечей фигуре. Жена, превосходно сохранившаяся, темноволосая и очень моложавая для матери трех взрослых сыновей. А сыновья: красавцы-летчики и старший их брат, похожий на мать, брюнет с серьезным и милым лицом.

Некоторое время сидящие поблизости созерцали это семейное фото, от которого, казалось, так и веяло прочным и глубоким счастьем. А потом мать хрупкого