«шестидесятничество» части совинтеллигенции было в целом довольно безобидным для номенклатуры и, более того, полезным для неё. Этот, как сейчас модно говорить, дискурс, отличаясь от схемы «православие, самодержавие, народность» хотя бы тем, что не был официальным, эквивалентно сравним с ней, т. к. объективно работал на то, чтобы затушевать, заретушировать нарастающий разрыв между номенклатурой («партией») и народом, апеллируя к идее «доброго», якобы когда-то существовавшего «ленинского социализма», а потому выполнял важную системную («классовую») идеологическую функцию. В то же время шестидесятники, критикуя власть, полагали себя частью элиты, отличной от основной массы населения. В своём советском реакционном романтизме, объектом восхваления которого был досталинский период, шестидесятничество вполне совпадало с «генеральной линией» второй половины 1950-х – 1960-х годов на «восстановление ленинского стиля руководства» и т. п. Так закладывалась основа для номенклатурно-интеллигентского мифа о сталинском периоде, для фальсификации этого периода прежде всего в интересах номенклатуры, но руками-мозгами – прогнувшимися спинами «продвинутой» совинтеллигенции.

Неудивительно, что в реальности подавляющее большинство так называемых шестидесятников не просто хорошо уживались с режимом, но обслуживали его, пусть и с фигой в кармане. Как заметил уже цитировавшийся В. Кормер, либеральная интеллигенция не принимает советскую власть, отталкивается от неё, ненавидит её, но между ними симбиоз: именно советская власть питает эту интеллигенцию. Режим, прекрасно понимая эту специфическую роль и функцию шестидесятников, вознаграждал их, а при возникновении каких-то ситуаций в лучшем случае мягко журил.

Ещё раз обращаю особое внимание на то, что шестидесятничество – это именно реакционная утопия советского общества (а также советской номенклатуры и приноменклатурной части советской интеллигенции). Реакционная в том смысле, что сталинскому периоду они противопоставляли прошлое – ленинский период, ленинские нормы. Это очень соответствовало целям и задачам номенклатуры второй половины 1950-х – начала 1960-х годов, когда своё превращение в слой-для-себя, в квазикласс она представляла и камуфлировала как критику «культа личности Сталина» и «возвращение к ленинским нормам».

«Ленинские нормы» организации власти – это олигархия, о чём писал сам Ленин, откровенно признавая этот факт. «Партией руководит… ЦК из 19 человек, – писал он, – причём текущую работу в Москве приходится вести ещё узким коллегиям… Оргбюро и Политбюро… Выходит, следовательно, самая настоящая «олигархия»… Ни один важный политический вопрос не решается ни одним государственным учреждением в нашей республике без руководящих указаний ЦК партии! Таков общий механизм пролетарской государственной власти, рассматриваемый «сверху» с точки зрения практики осуществления диктатуры… Вырастал этот механизм из маленьких, нелегальных, подпольных кружков в течение 25 лет».

Реальная олигархизация послесталинского руководства как важный элемент превращения номенклатуры в квазикласс потребовала, во-первых, определённой десталинизации. Вообще десталинизация верхов и их обслуги в СССР («развенчание культа личности») есть показатель и мерило олигархиза-ции власти и превращения верхов в квазикласс, а в РФ – в квазибуржуазию, в новых «толстяков». И чем более сытой и вороватой является верхушка, тем больше ненавидит она и Сталина, и его систему, и социалистическую революцию, и – в конечном счёте – народ. Ненависть к Сталину – явление классовое. Впрочем, для определённых этнических групп, точнее, их части – национальное, однако и в этом случае работает сталинская формулировка «национальное по форме, классовое по содержанию».

Во-вторых, превращение номенклатуры в квазикласс и олигархизация её власти в 1950-1960-е годы потребовали в качестве прикрытия обращения к ленинскому прошлому (и обоснования им), к временам гражданской войны. Шестидесятничество с его «идеалами» («и комиссары в пыльных шлемах склонятся молча надо мной» – Б. Окуджава) не просто оказалось созвучно олигархизации-оттепелизации номенклатуры, но придало ему некое внешне привлекательное, дозволительно фрондёрское обрамление и обаяние. При этом шестидесятники желали быть при власти, устраивать свои делишки за её счёт (актёр Г. Бурков в своём дневнике отметил удивительное умение шестидесятников – якобы оппозиционеров власти – устраиваться за её счёт), хотели по возможности поучать власть (эдакие «учительные старцы» в свитерах a la «старина Хэм»), получать все блага и в то же время иметь образ гонимых («гонимость за сходную цену»), приторговывая этим образом не только и даже не столько внутри страны, сколько на Западе. Немало представителей этого типа было в советской обществоведческой науке; в «Зияющих высотах» их прекрасно изобразил А.А. Зиновьев, достаточно вспомнить фрондирующих Социолога, Супругу и др. Кстати, «западная ориентация» шестидесятников тоже устраивала номенклатуру, особенно либеральный её сегмент, работала на решение их задач.

Большую роль в распространении шестидесятнических настроений сыграли модные молодые «эстрадные поэты», собиравшие огромные по тем временам аудитории городской молодёжи – Е. Евтушенко, А. Вознесенский, Р. Рождественский и Б. Ахмадуллина. У них, действительно, были неплохие стихи, по мерках русской/советской поэзии – средние, но, разумеется, не уровня Ю. Кузнецова, Н. Рубцова или Н. Заболоцкого. То, что на слуху именно «эстрадная четвёрка», которую удалось потеснить только Бродскому, объясняется просто. Механику прекрасно объяснил П. Палиевский в статье «К понятию гения». В ней показано, как заинтересованные группы создают/назначают «гениев» из своей среды, а далее работает схема: «Он – гений, он с нами – и потому он гений». Дутые величины – такая же реальность мира искусства, как и мира науки. Время с его «гамбургским счётом», однако, всё расставляет на свои места.

В начале 1960-х главным было то, что «эстрадники» уловили настроение времени, настроение на какой-то момент совпавшее с вектором превращения номенклатуры в квазикласс. Поэты-шестидесятники либерально-романтического направления были мощным средством управления многотысячными аудиториями молодёжи в нужном для власти направлении. Правда, случались и осечки; в таком случае кого-то одёргивала власть – как Хрущёв Вознесенского; кто-то, как Евтушенко, быстро корректировался и исправлялся сам и, «колеблясь с курсом партии», бросался, например, прославлять Братскую ГЭС. Однако в целом «поэты-эстрадники» были не просто безобидны для превращающейся в слой-для-себя партноменклатуры, но весьма полезны ей. Во-первых, либерально-романтический пафос и имплицитный антисталинизм работали на прогресс «номенклатурного социализма», были созвучны ему, а значит, разворачивали молодёжь «в правильном направлении» (хотя и здесь случались осечки, и партия строго указывала «творцам», как это произошло с фильмом «Мне 20 лет»/«Застава Ильича»). Во-вторых, романтика отвлекала молодёжь от реальности. В-третьих, сами поэтические вечера позволяли манипулировать сознанием и коллективным бессознательным молодёжи как любой ритуал.

Те, кому известны шаманские практики, массовые действа и механика достижения их эффекта, знают, что именно молодёжь, как заметил О. Маркеев, используется в качестве аккумулятора био– и психоэнергии. Другое дело, что «поэты-эстрадники», будучи советскими людьми, апеллировали к светлому и чистому в человеке; энергия, будившаяся ими и аккумулируемая в виде эгрегора на поэтических вечерах, была светлой – повторю: иная в рамках советской идеологии была невозможна. Это не пробивающие перегородки между «нижним» и «средним» мирами тёмные биоэнергии, возникающие во время концертов рокгрупп, наркошабашей,