Шрифт:
Закладка:
Выступления местных поэтов и музыкантов мне искренне понравились, и когда пришло время подняться на сцену, я всех поприветствовал и поблагодарил, что пришли; похвалил местных артистов и объявил, что театр – мой дар Антиуму и он будет открыт для всех.
– Я знаю, здесь пройдет еще множество фестивалей, которые обогатят культурную жизнь города, и я буду горд выступать на этой сцене.
Затем я взял свою кифару – пришлось спешно написать музыку для аккомпанемента – и начал декламировать, в этот раз в совершенном спокойствии. Публика не такая многочисленная, как в Неаполе, местные жители настроены дружелюбно, а как оценят мое выступление гости из Рима, меня мало беспокоило. Я декламировал и пел, Антиум исчез, передо мной возникла охваченная пожаром обреченная Троя. Лишь эта картина стояла у меня перед глазами, пока не прозвучала последняя нота кифары.
В зале воцарилась тишина, никто даже не пошевелился. Я понимал: не из-за моего артистического таланта, а из-за трагедии Трои; люди прочувствовали ее, несмотря на мое несовершенное исполнение.
А потом публика зааплодировала, но сдержанно: неуместно было бы приветствовать радостными криками исполнителя, когда Троя подверглась столь жестокой участи.
Я подождал, пока публика не покинет театр и мы с Поппеей останемся одни.
– Это было бесподобно, – сказала она.
– Ты бесподобна, – отозвался я. – Без тебя я не сочинил бы ни строчки. Я не могу выразить это словами, но…
– Поэт не находит слов? – игриво спросила Поппея и обняла меня за шею.
– Да, это все скажет за меня.
Я достал спрятанную в футляре для кифары шкатулку тонкой работы и протянул Поппее. Та удивленно взглянула на меня, потом на шкатулку и осторожно подняла крышку. На черной ткани сверкало и переливалось ожерелье. Поппея ахнула и даже затаила дыхание.
– Это ожерелье отражает небеса, – сказал я и объяснил ей, что означает каждый из камней.
Я достал ожерелье из шкатулки и надел на шею Поппеи. Чуть отступил назад. О, оно превзошло все мои лучшие ожидания. Поппея с нежностью поглаживала кончиками пальцев округлые камни.
– У меня тоже нет слов, – сказала она и поцеловала меня.
Когда мы вышли из театра, жемчужина поймала свет полной луны и словно сама засветилась.
* * *
Следующий день я решил посвятить отдыху и восстановлению после бешеного творческого спринта и последовавшего за ним выступления. Безоблачное небо обещало спокойный и безветренный день. Мы сидели в тени на террасе, молчали и просто смотрели на горизонт. Мне нравилось это состояние, когда можно ни о чем не думать, сидеть с закрытыми глазами и заново проживать события прошедшей ночи.
Слуги принесли подносы с едой и расставили на столе блюда с холодной бужениной, кефалью, сосновым медом, хлебом, яйцами, оливками и вишнями; и два кувшина: с соком и тарентинским вином. Я лениво протянул руку и взял с блюда горсть вишен.
Поппея была в таком восторге от ожерелья, что даже утром его не сняла, только прикрыла палантином.
– Не могу пока с ним расстаться, – призналась она.
Поппея пожелала лечь в ожерелье в постель, и, когда она меня обнимала, твердые округлые камни вдавливались мне в грудь, словно некий магический предмет из мифов. Только в мифе герой обязательно настоял бы на том, чтобы она его сняла, и тем навлек бы на себя проклятие или что-то в этом роде. А я просто наслаждался уникальным опытом.
Я передавал Поппее блюдо с яйцами и оливками, когда на террасе появился запыхавшийся, взмокший, весь в пыли гонец в сопровождении двух стражников виллы. Он ринулся ко мне, лицо его искажала гримаса страшной боли или невыносимых душевных страданий. Лица стражников были не лучше.
– Цезарь! Цезарь! – Гонец упал на колени и умоляюще сжал ладони на груди. – Я прибыл из Рима, от Тигеллина.
– Так, и с чем он тебя прислал?
– Рим пылает! Рим в огне! – срывающимся голосом просипел гонец. – Пожар неистовствует!
Я встал, но все еще не понимал, что происходит.
– Рим в огне?
– Да, да! Пожар начался в Большом цирке, загорелась одна из лавок в южном конце.
– Когда?
– Позапрошлой ночью. Северный ветер раздул огонь, пожар распространился по всему Цирку, а потом стал подниматься на холмы.
Во время пожара Рим превращался в огненную ловушку. В нашей истории было много пожаров, поэтому Август и создал корпус вигилов из семи тысяч человек. В их главе раньше стоял Серен, теперь его сменил Нимфидий Сабин.
– А что пожарные? Они борются с огнем?
– Да, но не в силах его остановить. Пламя распространяется слишком быстро. Искры перелетают с крыши на крышу, на поля, ветер разносит их повсюду. Пожар уже восходит на Палатин!
Меня будто оглушили, я не мог поверить, что все это происходит в реальности.
– Я должен идти, – сказал я Поппее, затем повернулся к гонцу. – Поедем вместе, возьми свежую лошадь.
* * *
Из Антиума мы выехали в полдень, но темнота нас застигла еще в пути. С каждой милей возбуждение во мне нарастало. Я надеялся, что гонец преувеличивал или что огонь уже удалось унять, что он уничтожил всего несколько лавок в Большом цирке.
«Успокойся, успокойся, Нерон, ты должен сохранять трезвый рассудок».
Но в голове возникали и другие картины – Рим разрушен, люди погибли или бедствуют, исторические ценности утеряны навсегда. И все это при моем правлении, когда я отвечаю за свой народ.
«Рим разрушен при Нероне, город сгорел дотла, остался лишь пепел».
Мы поднимались на вершину холма недалеко от Рима, и город еще не показался, но хорошо видели всполохи огня – будто уродливые желто-оранжевые пальцы с дрожью тянулись в ночное небо. Наконец мы выехали на вершину, и я посмотрел вниз на охваченный огнем город. К небу поднимались клубы черного дыма, облака искр; взрывались раскаленные камни, в воздух взлетали горящие обломки досок. Дувший в лицо ветер обдавал вонью жженой одежды, мусора и того, что не должно называть.
Это все правда. Это – реальность.
– Стало хуже! – закричал гонец. – Огонь идет все дальше! Смотри, он окружает холмы!
Рим пожирало пламя. Я вдруг понял, что означало то жуткое предзнаменование в храме Весты. И понял значение слов сивиллы: «Огонь – твоя погибель. Огонь поглотит твои мечты, а твои мечты – это ты сам».
Вот он, переломный момент моей жизни.
