тот, владычный, остался тоже. Долго сидели вдвоем, не глядя один на другого. Потом Никита вдвинул обгорелое бревно ближе в огонь. Посидели, согласно уставясь в рдеющую груду углей, следя невысокие упорные языки огня, в вечном борении с холодною пустотою пространств то вздымавшие ввысь – и тогда куски пламени, отрываясь, улетали, исчезая без остатка в морозной стуже, – то сникавшие, так что огонь лишь облизывал, таясь и опадая, черно-красный обугленный ствол сосны, сунутый в костер смолистым комлем.

– Слыхал я, – начал Никита, – Земля в аэре плывет, кружится, и сама круглая, словно яйцо. Ни на чем, просто так, сама веснет! И не упадет никуда! Дивно! – Он кинул глазом на владычного писца, проверяя, не зазрит ли? Но тот только кивнул, утверждая, глядючи в огонь. Сам подсказал давно знакомое:

– И Земля, и все сущее на ней! А Солнце кругом ходит. Солнцу оборот – зима-лето, а Земле оборот – день-ночь.

– И… не падают? – решился спросить Никита с некоторой неуверенностью в голосе.

– Не! – отозвался тот задумчиво и пояснил: – Земля тянет! Большая она! Дак вот с того…

Опять помолчали.

– Тебя как звать-то? – вопросил Никита, торопливо добавив: – Меня дак Никитой кличут, а по деду – Федоровым. Дед у меня был… – Он не договорил про деда, застыдился.

Но тот, владычный, словно бы и не заметил, отмолвил, помолчав:

– Леонтий я. А так, для людей, Станята, Станька!

– И по-грецки разумеешь? – спросил Никита с невольною завистью.

– Ага! С владыкою в Цареграде был, дак и тово…

– Скажи чего-нито! – попросил Никита, зарозовев.

Станята-Леонтий усмехнулся, погодя сказал что-то складное, словно песня на чужом языке. Никита не стал выспрашивать, что это. Понурил голову. Помолчав, примолвил со вздохом:

– А я, почитай, дале Владимира и не бывал! Ну, на Волгу ходили, еще при князе Иван Данилыче. Батько мой ехал в Киев, к митрополиту Феогносту ищо, я малой был, дак в рев: забедно стало, что не берет с собою! А ныне вижу – не игра! С возами да справою… – Помолчал, не утерпел, похвастал:

– Я нынь подо Ржевою ратился!

– Ето тебя владыко Алексий лечил? – спросил Станята, спокойно подымая взгляд.

– Меня… – отмолвил Никита чуть растерянно, понявши вдруг, что его поход подо Ржеву – обычное воинское дело и хвастать тут можно мало чем.

– А здесь почто? От князя ле послан? – спросил тот опять, ковыряя обгорелою палкой в угольях.

– Ты, Левонтий… Али как тебя?

– Станятой зови!

– Ну, Стань, ты тово… Чево знашь-то про меня?

Станята поднял взор, усмехнув, подвигал плечьми: мол, чего и знать, не ведаю.

И как бывает в пути, как бывает по мгновенному чувству, что незнакомец, коего еще вчера и знать-то не знал, не предаст, не выдаст, не выболтает сказанного тобою, а быть может, соучастием своим и облегчит, и разделит сердечную ношу, выговорил Никита в ночной тишине у костра невольному спутнику своему:

– Хвоста я убил. Лексей Петровича!

Станята глянул на него и не пошевелился, слушал.

– Думал, ты знаешь… – пробормотал Никита, смущаясь.

– Я мыслил, – погодя отмолвил владычный писец, – что ето Вельяминовых работа, Василь Василича.

– Василь Василича? – Никита невесело хохотнул, покачал головой. Договорил, помедлив: – Он мне за то и деревню подарил. Перед смертью, значит. А владыка от смерти спас! Взял на себя и с деревней тою. Вторую жизнь подарил, считай!

Станята только теперь, когда Никита сказал про вторую жизнь, поверил ратнику. Внимательно приглядясь, узрел черный мрак в очах нового знакомца, легким ознобом прошло по спине: сидим теперь с убийцею двое у костра! И владыка помиловал! Прошло и ушло. В черном пустом взгляде ратного была мука.

– Как же теперь?

– Дак вот. Хлеб, сало… Под Ржеву ходил. Сын у меня. Так бы и не увидел рожоного-то… В Киев вот еду!

– Как же ты, по согласию, что ль?

– С Вельяминовым? – уточнил Никита и, когда Леонтий кивнул, отверг, покачав головой: – Не! Сам!

– По ненависти? – вопросил вновь Станята.

Никита вторично потряс головою, подумал, вымолвил глухо:

– За любовь.

Станька не стал расспрашивать. «За любовь» – сразу меняло дело. За любовь и не то делают. (Почто он и сторонит ее, любви етой!) И не изверги, не тати совсем. Всякий может… Поди, понасилил боярин еговую бабу, прикинул про себя, или иное что…

Огонь плясал, то выбрасываясь ввысь в причудливом танце, то залезая под тяжкое рдеющее бревно.

– Иной кто ведает? – вопросил Станята.

Никита потряс головою опять.

– Никто! Никому тут не баял, – уточнил он, – по слуху ежели…

– Ну и молчи! – заключил Станята, еще помедлив. – И не сказывай о том никому! – решительнее прибавил, вспомнив, что у ратника народился сын и, значит, женка…

– Та самая женка-то? – спросил, уточняя.

– Та! – отмолвил Никита, так и не повестивший историю своей любви.

Ночь облегала морозом, наваливала дремою.

– Ступай! – сказал Никита погодя. – Я постерегу, подремлю тут…

– Ты ступай! – возразил Станята. – Мне привычно по ночам-то не спать, а днем и на возу высплюсь. Ступай! – примолвил он решительно, и Никита, подумав, молча полез в шатер, в гущу тел, в спасительное человечье тепло.

А Станята думал, задремывая. Видел доднесь суетливого, уверенного в себе молодца, что покрикивал, строжил, лихо проносясь верхом в снежном вихре обочь возов, и представить не мог такого! А тут – Земля, плывущая в аэре, и нашумевшее на всю Москву, мало не на всю Владимирскую Русь, занесенное во владычное летописание убийство тысяцкого! И почему Алексий заступил,