Управляющий покачал головой:

– Не голоден я, сударь. Если позволите, помогу кучеру с колесом, а то он до обеда провозится.

– Как хочешь.

Огюст прошел по разбитой весенней дороге десятка два шагов и остановился возле куста вербы. Ему захотелось дотронуться лицом до беличьих серых пушинок, и он, нагнувшись, мотнул головой вправо и влево так, что цветущие ветки мягко защекотали его щеки.

Вышедший в это время из дверей трактира мужичок с большой корзиной, надетой на локоть, посмеиваясь, смотрел на архитектора. Тот заметил его взгляд, поднял голову:

– Чего смотришь?

Мужик повел плечом:

– Ничо. Гляжу просто. Домой, барин, едете?

– Домой, – радостно подтвердил Огюст, улыбаясь и втайне боясь, что улыбка у него получается глупая.

– Оно и видать, что так, что домой. – Мужик тоже улыбнулся в бороду. – А издалеча ли?

– Из Парижа.

– Ну-у? А и как оно там?

– Всего понемногу, – развел руками архитектор.

Войдя в трактирчик, украшенный вывеской с самоваром и лаптем, Огюст прошел между некрашеными столами, за которыми тянули пиво извозчики, и уселся за столом в углу, как всегда любил делать. Хозяин трактира, еще молодой, но уже толстый, мордатый детина, тотчас заметил богатого гостя и подкатил к нему с самой услужливой маской на лице.

– Что-с будет угодно-с?

– Мне, любезный, чего-нибудь закусить, не слишком сытно, но на два часа дороги, да стакан вина, если есть приличное. И поживее.

– Сию минуту-с! Ждать никак не заставим-с!

Извозчики и двое полицейских, игравших в кости за столом возле дверей, оглядели путника, почмокали губами, оценив дорогую трость и лайковые перчатки, и вновь занялись пивом и тушеными карасями.

Трактирщик принес на медном подносе яичницу, кусок жареного леща с недурным соусом и высокий стакан чего-то ароматно-малинового, оказавшегося действительно сносным вином.

– Желаем-с удовольствия.

Привычно и ловко перехватив поднос под мышку, толстяк подцепил со стола рублевку, изогнулся в восторженном поклоне, ибо сдачи посетитель явно не требовал, и тотчас исчез.

Пока архитектор разделывался с яичницей, кто-то из гостей трактира вышел за дверь, кто-то зашел, какого-то упавшего из-за стола малого подручный толстяка выпихал в шею, сопроводив еще и картечью сочных кабацких словечек.

Задумавшись, Огюст уже не следил за происходящим.

Вдруг рядом с ним прошаркали чьи-то стертые подошвы, возле него остановились, и хрипловато-густой голос тихо сказал:

– Барин, угостите кружкой пива старого человека!

Архитектор поднял голову.

Нависая над его столом, припав к толстой палке-клюке, рядом стоял высокий, но сгорбленный старик. Морщинистое, будто резное лицо его выступало из круга седых поредевших волос, в бороде еще виднелись темные волоски. Запавшие глаза немного слезились, но взгляд их был не тусклым, а как бы догорающим, в них еще теплились искры.

В его позе, взгляде, голосе было не подобострастие, не мольба, а мудрое, покорное признание грустной необходимости просить и одновременно гордое намерение немедленно отойти, если на его просьбу ответят презрением. Говоря, он протянул вперед левую руку, она чуть дрожала, но в очертаниях ее угадывалась сломленная сила.

Монферран быстро сунул руку в карман, удачно поймал там полтину и протянул старику:

– На здоровье, уважаемый!

Старик взял серебряную монету, поднял к лицу и, слегка улыбаясь, проговорил:

– А кружка-то пива пятак стоит!

Огюст небрежно улыбнулся в ответ:

– Сегодня прохладно, выпейте лучше вина. А вино закусить надо.

– Благодарствуйте за щедрость!

В окрепшем голосе старика прозвучали звонкие сильные ноты, он смутно что-то напомнил архитектору, но Огюст уже уходил вновь в свои мысли и даже не заметил, что проситель не отходит от его стола. Затем, почувствовав, что он все еще стоит рядом, опять вскинул голову.

Старик смотрел на него и улыбался.

– А вы не изменились, Август Августович, – проговорил он. – Ну вовсе не изменились за четверть-то века… Подошел, я лица вашего не видал, а только поглядели на меня, признал тотчас. Только говорите по-иному. Почти вовсе как русский.

Монферран удивился:

– Вы меня знаете? А кто вы?

Он быстро вгляделся в старика, но заметил на сей раз только его изношенный суконный кафтан с порванными петлями, застиранный, но чистый ворот голубой рубахи, сухие вздувшиеся жилы некогда богатырской шеи.

– Не признаете, гляжу. – Старик продолжал улыбаться. – А вы припомните залив Финский да скалы тамошние. И как ломали мы их. «И-и-и – раз! И-и-и – раз!» Помните?

Огюст ахнул и, точно ошпаренный, вскочил из-за стола:

– Матерь Божия! Самсон Семенович?! Это вы?!

Теперь он узнал Самсона Суханова. Но что же с ним сталось? Что сталось с богатырем и тружеником?

– Я это, Август Августович, – грустно и просто проговорил каменотес. – Вот ведь и встретились мы с вами. Да, я вот какой стал ныне.

– Садитесь, прошу вас! – Архитектор придвинул старику стул, взял у него палку, чтобы тому легче было сесть. – Я зашел сюда случайно, с дороги… Разве я думал?.. Эй, хозяин! Вина! И все, что у вас есть самого хорошего, черт возьми!

Минуту спустя они чокнулись тем же самым вином, что перед тем уже подавали архитектору, неторопливо выпили свои стаканы и одновременно поставили их на стол.

– Откуда вы едете? – спросил мастер.

– Из Европы.

– Ну и как она?

– Как и была, что с нею станется? – махнул рукою Огюст. – Не могу я теперь без Петербурга… А вы… Как это с вами приключилось, Самсон Семенович?

Глаза каменотеса от выпитого вина ярче заблестели, он хлопнул ладонью по столу, и доски как будто прогнулись под его мощной рукой.

– Да как оно приключается, Август Августович? Судьба что лодка – плывет-плывет, ан раз – и перевернулась. Сами знаете, как я богат был. Деньги греб кучами, аж жаден стал от них… Да вот и наказал Бог. На одном убыток понес, на другом. Баржи на Ладоге потопли с гранитом для одного монументу… И за гранит и за баржи уплатил, а деньги немалые. Чашу каменну высекал в Царском Селе. Вышла на диво, однако же маялся долго, в сроки не вошел, опять убыток! Дальше – хуже. В долги вошел, расплатиться не смог. Скоро шесть годов, как все добро мое с молотка пошло. Прозакладывал я и медаль свою золотую, и кафтан с золотым позументом, и, грех сказать, оклады с иконушек… Семья-то большая, жена старая, сыны переженились, поразъехались, сами кто как мыкаются, а дочери уж при детях-внуках, иным самим жить нечем. Две младшие с дитями при нас, у обеих мужья померли… Два раза уже великому князю прошения подавал, вспоможения просил, чтоб хоть какой пенсион дали. А толку? Раз прислали двадцать пять рублей[59]. Ну, пожили сколько-то… Во второй раз прислали. Век просить не будешь…