6

Ермолай был уже дома. Когда Евлампьев еще только поворачивал ключ в замке, за дверью в коридоре раздались торопливые тяжелые шаги, и Ермолай встретил его на пороге.

— А ты что, не поехал? — спросил он, показалось Евлампьеву, со смущением.

— Поеду, — сказал Евлампьев. — Переодеться нужно. Да и отогреться, знаешь, перед дорогой.

— А, ну понятно, понятно, — сказал Ермолай. И добавил через паузу, помявшись: — У меня тут гости, я не знал, что ты придешь еще… все тихо-нормально, ты не возражаешь?

А, гости, вон что. Евлампьеву, когда вошел, послышался было в комнате какой-то тихий, приглушенный смешок, но он подумал, что действительно послышалось. Вот положение тоже: тридцатилетний мужик не может, когда хочет, пригласить к себе в дом друзей, должен ловчить, выгадывать момент…

— Да нет, Рома, не возражаю, нет, — с виноватостью похлопал Евлампьев его по руке. — Что ты… Я тогда и задерживаться не буду, не замерз особо. Только вот мне в комнату нужно, в шкаф, ты не понросишь на кухне побыть минутку?

— Естественно! — довольным голосом отозвался Ермолай. — Разоблачайся, разоблачайся, чего ты! — уже на ходу потрепал он остановившегося раздеваться Евлампьева за отворот пальто.

Евламньев услышал, как в комнате заговорили — мужские голоса и женские, не понять сколько, — охнул пружиной диван, проехал по полу отодвинутый стул, и через коридор в кухню. проскрипев половицами, прошло несколько человек. В прихожую потянуло

табачным дымом. Евлампьев стащил валенки с ног, надел тапки и пошел в комнату.

Четверо их всего было, вот сколько. Две молодые женщины, обе с сигарстами в руках, Ермолай и еще один мужчина, стоявший у двери спиной, Ермолай усаживал женщин на табуретки возле стола.

— Добрый вечер! — не заходя на кухню, из коридора, приостановившись на миг, поклонился Евлампьев.

— Добрый вечер! Добрый вечер! Вечер добрый! — довольно дружно ответили ему. Мужчина, стоявший спиной, тоже ответил, обернувшись, и Евлампьев увидел, что это один из тех, приходивших требовать с Ермолая деньги, — Жулькин по фамилии, никто другой.

Он зашел в комнату. закрыл за собой дверь и с минуту стоял подле нее, так и продолжая держаться за ручку. чего он здесь, Жулькин? Что-нибудь опять? Что-нибудь еще, кроме тех денег? Но зачем тогда эти две женщины?.. Нет, судя по всему, ничего дурного с нынешним появлением Жулькина не связано, и Ермолай с ними со всеми — именно как с гостями… но как он здесь, Жулькин, каким образом, почему, — после всего, что было?..

Евлампьев отстулил от двери, приотворил ее и позвал:

— Рома! Можно тебя на секунду?

Женский голос проговорил что-то, и кухня отозвалась дружным, во все свои четыре голоса, смехом.

Интересно, что там было сказано? «Папочка просит надеть штанишки»?.. Дверь распахнулась — вошел Ермолай. На лице его еще держалась улыбка.

— Что у тебя Жулькин здесь делает? — спросил Евлампьев.

— Лешка-то? — переспросил Ермолай.

— Ну да, не знаю, как ты его зовешь… Это ведь он тогда с Сальским?..

— А! — Ермолай понял. — Ну да, он. И, помолчав, протянул: — Ну что… в гостях у меня, что!

— Просто в гостях? И ничего ему отттебя не нужно, и ты ему ничего не должен?

Ермолай сунул руки в карманы брюк и вздохнул. Взгляд его был направлен куда-то мимо Евлампьева, на что-то за спиной у него — на елку, что ли?..

— Ни ему от меня ничего, ни я ему ничего, — сказал он. — Колесо и оселок.

— Что? — теперь не понял Евлампьев. И понял, прежде чем Ермолай объяснил. Стал уже, оказывается, понимать его бессмыслицы: — Слева направо, справа налево?

— Ну! Колесо и оселок.

Евлампьев ошутил в себе раздражение против сына. Да что же это такое, что ни гордости в нем, ни самоуважения… После того как этот тип угрожал ему — смертью не смертью, не произносилось чем, ну, наверно, не смертью все-таки, но страшное подразумевалось что-то, калеченье, не меньше, — да если даже пустой была угроза, если она была лишь угрозой, и ничем более, все равно: как можно после такого!..

— И ты… ничего, нормально? — сдерживая себя, спросил он вслух. — После того, как он приходил тут… говорил всякое… ты можешь водиться с ним?

— Да ну что, папа! — сказал Ермолай, по-прежнему глядя ему куда-то за спину. — Я ведь сам виноват был, что говорить!.. Сам. А надо ж им с Сальским было свои деньги выручать… Они процентов с меня не требовали, они свое вернуть хотели.

«Вернули!» — хотелось саркастически ответить Евлампьеву, но он удержался. Что проку в укорах?.. Да и не только в проке дело. Нельзя, сделав добро, тыкать им потом в глаза. Ведь не для того же отдавали, за него деньги, чтобы потом сечь его ими, как розгами…

— Я, папа, понимаю, ты не думай, — сказал Ермолай, взглядывая на Евлампьева и вновь уходя от него глазами, — понимаю… некрасиво это, неприятно вам: вы из дома, а я сразу полон дом… Но так уж вот получается, не могу я пока найти себе… но скоро, полагаю, найду, ищут мне… сниму.

Он произнес «сниму», и Евлампьеву вмиг сделалось жарко от стыда: вон как понялся им, оказывается, его вопрос!..

— Да ну что ты! Что ты, сын… — быстро проговорил он. — Я не к тому совсем. Живи, что ты. Мы ведь, наоборот, только рады… — Помолчал и подтолкнул его к двери: — Иди, ладно. Я сейчас, переоденусь только. А то не хочется туда в киосочном ехать…

— Сане привет от меня. - тут же отозвался Ермолай. — Мы с ним славно эти десять дней провели. О чем только не перетрепались. Великолепный мужик Санька… Ну и Ксюхе, естественно, — открывая дверь. добавил он, подразумевая привет.

Ермолай ушел, притворив дверь, женский голос опять сказал что-то, и опять с кухни донесся смех, но сейчас Евлампьев заставил себя не обратить на него никакого внимания. Он думал о том, что ему надеть.

В прошлую субботу, ровно неделю назад, когда приехала к ним, Ксюша, увидев его выходящим из комнаты в бордовой шерстяной рубашке, которую он почему-то не очень любил и