— Единственная моя заслуга — что я последовал советам покойника…

Она обвела взглядом потемневший небесный свод. Несколько часов назад космос озарился яркими вспышками, и ей еще предстояло найти внятное объяснение внезапной иллюминации: она выглядела как дезинтеграция небесных тел на краю земной атмосферы.

— Не нужно принижать своих достоинств, Фрасист, — медленно прошептала она. — Не нужно принижать себя самого. Ты отказываешься признать величие своей души, ты недостаточно любишь себя…

Она сделала несколько шагов в сторону пятен света на кусте безумца и, помолчав, добавила:

— Не подумай, что я хочу тебе читать мораль или преподать урок. Мне потребовалось много времени, чтобы принять саму себя, и я не до конца уверена, справилась ли с этим…

— Вы, Найя Фикит? — переспросил Фрасист Богх.

Она повернулась и с жаром на него посмотрела. В ее прекрасных бирюзовых с золотом глазах стояла боль. Светлые волосы, развеваемые ветром, в наступающей ночи приобрели необычную белизну, напоминающую о ночной звезде, поднимающейся из-за ломаных линий горного массива (Луне, как сказал Жек). Ее красота снова поразила Маркинатянина, которого уже когда-то тронул вид ее тела, застывшего в криосаркофаге.

— За кого ты меня принимаешь, Фрасист?

Вопрос застал его врасплох, и у него не нашлось ответа.

— Тебя, вероятно, сбили с толка ходящие обо мне легенды, — продолжала она. — Я — просто женщина, которую одолевают сомнения и печали. Я долго отмахивалась от этой истины и тем самым отказывалась от собственного величия.

— Я не вполне понимаю.

— Пережитки крейцианских догм… Церковь столетиями стремилась отлучить людей от них самих. Заветы и заповеди — всего лишь рабочие инструменты, чтобы поддерживать в верующих ощущение виновности. Виноватые сами себя не любят и, не любя себя, ищут выхода из положения в религии, они вверяют свои души рукам служителей, священников, миссионеров.

— Я все еще не вижу связи между Церковью и вами…

— Самопринятие. Я не принимала себя, как и все те люди, которых заставляют отказываться от себя, свести себя к нескольким догмам. Я дорого заплатила, чтобы научиться не подстраиваться к собственной идеализированной модели. Я потеряла Тиксу и чуть не потеряла Йелль.

— У Паньли бы заявил, что это и на их — и прежде всего на их — ответственности.

— Это верно, но искренняя, сильная любовь предлагает иные пути, иной выбор. Если ты не умеешь любить себя, Фрасист, дорога к мысленным путешествиям будет для тебя отрезана. Ты считаешь себя хуже других, потому что они сумели открыть эфирные коридоры в первый же день своего посвящения, но ты легко преодолеешь препятствия, на одоление которых у них уйдут годы, а то и столетия. Люди не идут одинаковыми путями, и ни одна из дорог не превосходит другие и не уступает им. Для чего ты заучил индисские лечебные графемы?

— Я подумал, что однажды они могут мне пригодиться… Моя очередь задать вам вопрос: что вы думаете об исчезновении скаитов Гипонероса?

Он заметил, как слегка поджались ее губы.

— Мы скоро увидимся с ними снова, — сказала она. — В другом виде, в человеческом обличье. И нам придется их полюбить. Принять их…

Она улыбнулась ему, коснулась рукой его плеча и потерялась в тусклом полумраке с такой внезапностью, что он подумал, не устроила ли она ему мимоходом небольшую демонстрацию мгновенного перехода. В любом случае, как он сообразил, она преподала ему прекрасный урок гуманизма.

К Фрасисту не шел сон. Он откинул простыни, встал, оделся и вышел из спальни. Бывший муффий пересек комнату, где крепко спал У Паньли, уставший от первых опытов перехода, и вышел на центральную улицу. Дом, в котором поселились двое мужчин (один из немногих, крыша которых все еще не протекала, а каркас подгнил сравнительно умеренно), находился в полусотне метров от куста безумца. Жек вкратце описал ему историю этого куста со сверкающими цветами, который возник сам собой после ухода бессмертного хранителя человечества, человека, который приглядывал за индисскими анналами более ста пятидесяти тысяч лет и обучил махди Шари управляться с летающими камнями.

Фрасист проскользнул в узкий проход в зарослях ежевики и сел, скрестив ноги, перед кустом. С небесной высоты на него лукаво поглядывал бледный глаз Луны. Ночь затушевала все очертания, и через глухую тишину прорывались крики хищных ночных птиц. Многие историки, в том числе и церковные, утверждали, что все народы, разбросанные по мирам Центра и Окраин, происходили с Матери-Земли (кроме скаитов, конечно), но до тех пор, пока он не увидит следы древней цивилизации планеты (вулкан Исход и деревню паломников он за истинные следы цивилизации не считал), эта гипотеза представлялась ему неправдоподобной. Как и с мысленным путешествием — он хотел понять, чтобы поверить. Несомненно, именно эта черта подтолкнула его приняться за карьеру крейцианина с таким энтузиазмом. Он ни о чем не жалеет: ни один путь не превосходит других и не уступает им, сказала Афикит.

Он непроизвольно прикрыл глаза. Антра тут же отозвалась в его внутреннем безмолвии. Он не стал пытаться схватить ее, подчинить своей воле — как это делал весь день, — он подчинился легкой вибрации звука жизни, он проник в глубины своего разума. Там он столкнулся с маленьким Фрасистом Богхом, вольным беззаботным ребенком, играющим во дворе Круглого дома о девяти башнях с молодым сеньером Листом Вортлингом, где среди деревьев офино порхали краснокрылые силуты. Он увидел свою мать, податливую Жессику, скромную прачку, хихикающую над гривуазными шутками охранников или поставщиков. Мальчик вовсе не знал своего отца. Его мать тоже его не знала: наивная, симпатичная, чувственная, она отдавалась всем мужчинам, встречавшимся в ее жизни, и она не смогла бы определить, который из бесчисленных любовников заронил в нее семя. Фрасист ужасно на нее злился и, оказавшись в интернате Ш.С.П. в Дуптинате, воспользовался этим, чтобы окончательно разорвать с ней отношения. Разве не ее он отчаянно искал, в экстазе разглядывая тела на кресте? Разве не ее он видел деформирующейся, иссыхающей, агонизирующей в мучительных страданиях плоти? Он вглядывался в ее миловидное, усталое, осунувшееся лицо, и его охватило непреодолимое желание погладить его рукой, поцеловать.

Внезапно Фрасист очутился на площади Жачаи-Вортлинг, в центре которой стояла статуя основателя династии Ворт-Магорт и пурпурно-золотая ограда, усыпанная белыми цветами. Растянувшиеся тени девяти башен Круглого Дома облизывали окружающие здания. Его нога не ступала сюда больше двадцати лет, но ничто не изменилось — за исключением, пожалуй, светящихся устий, которые по всей эспланаде заменяли выходы на прилегающие улицы. Устья сверкали, меняли очертания, за ними, казалось, открывались другие миры. Предчувствие побудило Фрасиста шагнуть в отверстие, которое светилось ярче остальных — словно хотело привлечь его. С другой стороны он увидел что-то вроде сверкающего шнура, теряющегося вдали. Он уже не видел города, как будто перешел в нематериальную, неощутимую реальность. Внезапно Фрасиста подхватил поток безмерной силы, и у него возникло ощущение, словно он распадается на частички, как при трансферте в деремате.