Командир в возбуждении приподнялся на локте, но врач спокойно положил свою руку ему на плечо.

– Успокойтесь, Иван Степанович. Не волнуйтесь так, я вас совершенно понимаю.

«Это совершенно нормально, – подумал про себя Раговской. – Но не думал, что это свойственно таким хищникам. Вот это новость».

Москаленко постарался взять себя в руки и снова вытянулся на кушетке, глядя в подволок.

– Я профессиональный военный моряк, мы все здесь моряки, нас готовили для войны, но это оказалось совсем другое… Мы потеряли почти восемьдесят человек только убитыми… Вы лучше меня знаете, что такое человеческое страдание. Когда я увидел этих матросов и как выносят ведро с человеческими ногами, меня не то чтобы затошнило, как барышню, мне просто стало очень тяжело…

– Вы выиграли этот бой, и все, что были до этого. Это то, ради чего строят корабли, и здесь ничего не поделаешь.

– Я не могу уснуть. Меня беспокоит даже не то, как мы убивали их. Меня больше тревожит, что нам за это будет. Я не верю, что нам удастся уцелеть после всего, что мы сделали, что мы посмели сделать. Я не боюсь смерти! Ожидание, что вот сейчас, сию минуту из-за горизонта вылезут линкоры и всех нас убьют, – вот что страшнее.

– Я дам вам успокоительное…

Доктор потянулся к ящику стола, выкрашенного в белый цвет, но Москаленко схватил его за рукав.

– Не надо, Вадим Петрович. Мне нельзя сейчас, вы же понимаете. Мне просто надо было поговорить, а больше не с кем. Мне уже лучше. Скажите мне: как люди?

Сам он уже знал ответ, но очень хотел, чтобы его успокоил кто-то, кому можно доверять.

– Все устали, устали очень. – Врач не стал говорить о том, как дико устал он сам, это не было сейчас важным. – Но людей держит то, что мы идем домой, даже победа не имеет здесь такого значения. Домой – это отдых…

– Нам надо выиграть еще три дня! Три дня, и нас прикроет своя авиация. Три дня, и мы встретим свой танкер. Если бы они у нас были, если бы я был уверен, что они у нас есть…

Командир корабля встал с койки и привел себя в порядок, застегнув все пуговицы и заправив складки черного кителя за пояс. Взгляд его стал четким и жестоким, лицо приобрело непроницаемость, практически полностью лишившись мимики.

– Вадим Петрович, я крайне благодарен вам за помощь и за все, что вы делаете. Нет смысла говорить, как важно попытаться сохранить каждого. В Мурманске их примут на берег и, может быть, спасут… Спасибо.

Он взял за козырек форменную фуражку и машинальным движением поставленной вертикально ладони выровнял ее. Пожав на прощанье руку врачу, Москаленко вышел из кабинета, осторожно прикрыв за собой дверь.

Майор медслужбы еще несколько секунд стоял, глядя на стену, затем присел и, выбросив все из сознания, закрыл голову руками. До начала его официального дежурства оставалось два с половиной часа, а не спал он уже более суток.

На обратном пути командир снова дотронулся до плеча того же раненого, протиснулся между коек, на которых неподвижно лежали пропитанные кровью люди, и вышел.

За его спиной широкоплечий старшина-артиллерист повернулся лицом к проходу.

– Земеля, видел его?

– Угу…

Алексей не спал уже несколько часов, мучаясь болью. Оглушенность от морфина еще оставалась где-то на задворках сознания, в голове будто покалывало легкими пузырьками, но лицевые кости под деревянными шинами болели страшной, дергающей болью, от которой не помогало ничего. Он не мог говорить, не мог встать на ноги, потому что переборки начинали вращаться вокруг него. Больше всего ему хотелось изо всех сил прижать ненавистные горячие деревяшки к распоротой осколком щеке, впечатать их в разбитые кости, чтобы боль стала если не притупленной, то хотя бы ноющей.

«Урод, теперь навсегда урод», – думал он каждую минуту, в ужасе прогонял эту мысль, но она возвращалось с постоянством голодного комара в темной каюте.

– Земеля, эй. Совсем тебе плохо?

Старшина с перебитыми голенями и парой сломанных ребер тоже мучился болью, но его нехилый организм пока держался и держал на поверхности Алексея, которому хотелось закричать из-под бинтов каждый раз, когда артиллерист замолкал дольше, чем на минуту.

– Держись, а? Тебя первый раз? Ты кивни просто, не мычи. Первый всегда тяжело, меня первый раз тоже осколком, только в мягкое. Доктор выковырял ножом, прямо без ничего, облил только спиртом. И зажило нормально. А второй раз две пули в бедро из пулемета… Так что я уже привык почти. Черт, больно-то как…

Старшина уставился в потолок остекленевшими на секунду глазами, но вскоре задышал, сглатывая слюну. Алексей смотрел на него одним открытым глазом, мучаясь от желания прижать руки к лицу.

– Учу-ум… А Учу-ум… – протянул кто-то из-за спины. – Это ты там, я слышу, да? Что такое было? Где все наши?

– О, проснулся. Не прошло и двух дней…

Матрос задавал эти вопросы не в первый раз, но почти всегда терял сознание до того, как с ним успевали заговорить. Он был, по-видимому, единственным покалеченным из той же башни, что и старшина. Пару часов назад приходил невысокий лейтенант оттуда же – целый, но с жутко ободранным лицом. Спросил, выживет ли его парень, получил уклончивый ответ, отвел глаза.

Алексей попытался мычанием подозвать лейтенанта к себе, Учум объяснил тому, кто он такой, и артиллерист рассказал про утреннюю драку. Сквозь оглушенность ему слышались тогда звон и грохот, освещение мигало и качалось, но Алексею казалось, что это все тот же самый ночной бой со стрельбой на свет, только он лежит где-то не там, где надо.

– С «Союза» Бородулин передал по БЧ, для сведений, – сказал лейтенант. – В них четыре по триста пятьдесят шесть мэ-мэ попало за ночь на дуэли. Два в левый борт, между верхней и главной броневой палубами, недалеко друг от друга. Проткнули двадцать пять миллиметров и дошли аж до барбетов на правом борту, где полноценно рванули. Пламя было до неба, это ты видел, наверное. Заклинило все что можно, как и у нас этим утром. Может, уже обрезали, правда… Больше суток ведь уже прошло.

Времени этого Алексей не помнил – то ли из-за наркотика, то ли просто мозг выключил память после удара.

– …Еще один пробил двести двадцать миллиметров в носу, на самой ватерлинии, а последний прошел через кормовой КДП – уже в конце, не разорвавшись. Смешно, право слово: столько вбухали в пояс, половина металлургов страны без отпусков жили, пока пять толщин не прокатили: триста семьдесят пять, триста восемьдесят,