никакого окна в будущее, кроме той ясности видения, которую может дать внимательное и сопереживающее изложение истории. Американскому читателю, безусловно, есть чему поучиться у такой книги, как "Аламут", и лучше поздно, чем никогда: благодаря обширному и тщательному исследованию Бартола, рудиментарное образование в области исторических сложностей и преемственности Ирака и Ирана, насчитывающих более тысячи лет, является одним из полезных побочных продуктов романа.

Любое из этих прочтений возможно. Но все они упускают из виду тот очевидный и фундаментальный факт, что "Аламут" - это литературное произведение, и что его главная задача - не линейно передавать факты и аргументы, а делать то, что может делать только литература: предоставлять внимательному читателю в гобелене, таком сложном и неоднозначном, как сама жизнь, средства для открытия более глубоких и универсальных истин о человечестве, о том, как мы представляем себе себя и мир и как наши представления формируют мир вокруг нас - по сути, для познания самих себя. Бартол не вмешивается в повествование открыто, чтобы направить наше понимание в нужное ему русло. Вместо этого он расставляет тонкие подсказки и более чем несколько ложных приманок - примерно так, как это происходит в реальной жизни, - а затем предоставляет нам самим отделять правду от заблуждения. Самое близорукое прочтение "Аламута" может укрепить некоторые стереотипные представления о Ближнем Востоке как об исключительном доме фанатиков и беспрекословных фундаменталистов. (Что тогда делать с армиями головорезов в черных рубашках и кожаных куртках, которые Европа породила всего шестьдесят лет назад?) При действительно извращенном прочтении можно обнаружить в ней апологию терроризма. Такой риск существует. Но внимательный читатель должен получить от "Аламута" нечто совсем иное.

Прежде всего, Аламут предлагает тщательную деконструкцию идеологии - всех догматических идеологий, которые бросают вызов здравому смыслу и обещают Царство Божье в обмен на жизнь или свободу суждений и выбора. Конечно, есть и длинные, просвещенные диатрибы Хасана против исламской доктрины и религиозных альтернатив ей, которые он организует вокруг пересказа собственного жизненного опыта, поиска истины в юности и последовательных разочарований. Он рассказывает о том, как преодолел свой личный кризис, посвятив себя исключительно опыту, науке и тому, что может быть воспринято органами чувств. Но этот позитивизм перерастает в гиперрационализм, который, исключая эмоциональные аспекты человеческого опыта как иррациональные и недействительные, сам становится догматическим. В своей крайней точке рационализм Хасана провозглашает отсутствие абсолютных моральных ограничений, верховенство власти как правящей силы мира и императив манипулирования низшими человеческими существами для достижения максимального могущества и продвижения собственных целей, сформулированных в высшей максиме его секты: "Ничто не истинно, все дозволено".

Однако Бартол позволяет нам увидеть больше сложностей и слабостей этого персонажа, чем, возможно, признал бы сам Хасан. Нам даны мгновенные проблески его лютой ненависти к сопернику всей жизни, Низаму аль-Мулку, который выступает в романе как его главный заклятый враг и объект мести. Дважды мы видим его ужас от внезапного ощущения одиночества и уязвимости во Вселенной. Ближе к кульминации романа он делает противоречивое откровение о том, что главной движущей силой его жизни была лютая ненависть к сельджукским владыкам своей страны. И неоднократно, без слов, но безошибочно мы видим, как он отвергает возможности эмоциональной и физической близости, хотя в глубине души он так же безошибочно хочет их. Все эти иррациональные импульсы угрожают его рационалистической идеологии и поэтому должны быть подавлены, но, подавляя их, Хасан уничтожает грани своей личности. В результате получается эмоционально деформированное, хотя и интеллектуально блестящее человеческое существо, которое тем более трагично, что обладает огромной властью.

На протяжении всей последней половины романа Хасан называет каждое из различных взаимосвязанных событий, которые он спланировал, "следующим актом нашей трагедии" , и кажется неясным, чью трагедию он имеет в виду. В последней главе книги, заглядывая в будущее, Хасан обращается к "тем из нас, кто держит в руках нити этого механизма", подразумевая страшный механизм секты убийц. Помимо того, что эти образные нити и механизмы вызывают в воображении образ Хасана как мастера-кукловода (каковым он и является), они также перекликаются с лифтом, приводимым в действие шкивами и веревками, с помощью которого его слуги-евнухи регулярно поднимают его в покои в башне. Учитывая, что Хасан также чувствует себя уязвимым в этом примитивном лифте, задаваясь вопросом, что произойдет, если евнухи вдруг осознают свое деградирующее состояние и решат перерезать веревку, отправив его на верную смерть, этот финальный образ Хасана как мастера-идеолога и манипулятора становится весьма неоднозначным. Его апофеоз в последних предложениях книги, когда его поднимают на башню, где он проведет остаток жизни, кодифицируя исмаилитские законы и догмы, и никогда больше не появится, - это окончательный иронический финал. Герой Хасана не до конца осознает, что, доведя себя до крайнего предела рациональности, добровольно отделив себя от человеческого общества во имя этой рациональности и подчинив себя "нитям" собственного "механизма", он делает себя самой главной жертвой трагедии.

Многие эмоциональные искры романа возникают не дискурсивно, не в ходе повествования или диалога, в которых доминирует разум, а в непроизносимых, едва уловимых промежутках речевых обменов между главными героями. Именно мимолетные, иногда, казалось бы, случайные проявления их эмоционального воздействия - непроизвольная мимика, взгляды, румяна, язык тела, подавляемые всплески эмоций - выражают гораздо больше истины их бытия, чем это могут сделать слова. Эти аффективные сообщения, как правило, остаются незавершенными, отчасти потому, что представляют собой невыразимые моменты, а отчасти потому, что якобы высшие обстоятельства (идеология в случае с федаинами; долг в случае с девушками; "разум" в случае с Хасаном) неизменно успевают подавить их прежде, чем они смогут полностью выразить себя. И все же это одни из самых ярких и откровенных моментов истины в романе.

Философы-персоналисты, которые были столь влиятельны в период между мировыми войнами, рассматривали эти высоконапряженные моменты честности и уязвимости в человеческих отношениях как основную среду, в которой проявляется божественная сила. В ответ на догматическую религию и столь же редуктивные тенденции в социальных науках (в то время, в частности, фрейдистской психологии и марксизме), персонализм придавал равное значение широкому спектру аспектов человеческой личности, от биологических, социальных и исторических до психологических, этических и духовных. Бартол учился в Париже одновременно с рядом своих молодых соотечественников, которые впоследствии стали влиятельными интеллектуалами-персоналистами, включая психолога Антона Трстеньяка и поэта Эдварда Кокбека. Хотя Фрейд и Ницше чаще всего упоминаются в качестве ранних влияний на Бартола - и, безусловно, Хасан воплощает их уроки в совершенстве - значение, которое Аламут в конечном итоге придает развитию интегрированного человека, предполагает, что если какая-то идеология и имела