Шрифт:
Закладка:
У Дотти потрясающе прямолинейная и до безумия страстная подача. И хотя как минимум одно стихотворение имеет антиироничный посыл, неуемная искренность этих текстов заставляет их балансировать на острие бритвы между юмором и пронзительным отражением нашей же собственной ранимой разъебанности. Мрачные и гениальные, эти стихи – пример хорошей литературы, которая не выдает нам готовые идеи, но побуждает мыслить иначе.
Элизабет читала отрывок из своего нового сборника для издательства BlazeVOX, «Девушка, разрубленная надвое» (Girl in Two Pieces) – книги стихов об убийстве Элизабет Шорт, известной как Черная георгина, в Голливуде в сороковых годах. Эта книга – выдающийся анализ личного и культурного влияния этой незаурядной женщины, тело которой разрубили пополам и изуродовали улыбкой, прорезанной от уха до уха. Дело так и не раскрыли, и Элизабет ловко рассматривает само понятие нераскрытости со стольких точек зрения, что оно превращается в экзистенциальное состояние.
Потом мы компанией из нескольких человек отправились в бар на Телеграф-Хилл. Мы заняли столик в углу и пытались перекричать оглушительный пьяный рев пятничного вечера. Я оказалась рядом с Сесилом Гискомбом, с которым – как и со многими, кто живет неподалеку, – я толком не общалась уже много лет, так что я старалась как могла, и, казалось, он тоже прилагал некоторые усилия. «Как тебе преподавание в Беркли?» – «Нормально». Типа такого. Но когда я вспомнила Бхану Капил, он так и засветился – не только лицом, а прямо всем телом. Он сказал, что недавно слетал в Боулдер, просто чтобы поболтать с Бхану. Вы удивитесь, как часто я слышу подобное, когда речь заходит о Бхану, взгляд моих собеседников затуманивается, точно у влюбленных. Как и Сесил, они говорят про нее: «Волшебная». Всякий раз, когда это происходит, я чувствую зависть, а потом угрызения совести за собственную мелочность, я ведь сама обожаю Бхану: она не только одна из моих любимых писательниц, но и замечательная заботливая подруга.
Когда мы с Кевином вернулись в Сан-Франциско и уже искали место для парковки недалеко от дома, то увидели в соседнем квартале компанию примерно из десяти человек: одетые в черные брюки и майки, они вращали факелы, белые хвосты пламени с обеих сторон жезлов содрогались в воздухе. Кроме нас с Кевином зрителей не было; эти люди просто любили крутить огонь и делали это для себя. Кевин приметил место, и только мы собрались припарковаться, подъехали две полицейские машины – понятия не имею, какому престарелому ограниченному ушлепку пришло в голову вызвать полицию из-за такого великолепия.
Чувствуя себя всё более виноватой из-за зависти к Бхану, я ныла Кевину, что не способна любить. Будь во мне чуть больше любви, буддист не отвернулся бы от меня. На это Кевин сказал, что я давала буддисту достаточно любви, это он был ужасным бойфрендом. Кевин сказал, что я умею любить; со мной сложно, но любить я умею и сильно заблуждаюсь, не отличая одно от другого. Но будь я по-настоящему любящим человеком, я бы безоговорочно согласилась помочь Кевину с подготовкой к завтрашнему открытию выставки Мэтта Гордона в галерее Right Window, а не торговалась бы, что в обмен на помощь завтра он отвезет меня к врачу сегодня. Будь я по-настоящему любящей, я бы ответила на последние письма Рэмси Скотта и Даны Уорда. Всякий раз, получая письмо от Даны, я восхищаюсь и завидую, до чего же изящно оно написано: ну как он может запросто выдавать такое, он дышит гением, как дракон дышит пламенем, а мне приходится попотеть, чтобы высечь хоть искорку. Кевин говорит, что я завидую переписке Рэмси с Хоа Нгуен. Не думаю, что это правда, – но, быть может, моя ревность спрятана глубоко внутри, похожая на древнее чудовище, которое ждет малейшего укола в свой адрес, чтобы ожить, взреветь, замахать лапами, крича: «Рэмси, ты должен любить меня больше остальных!» Будь я по-настоящему любящей, мне бы не пришлось ходить вчера к Мэттью Запрудеру извиняться, что вела себя при знакомстве как сука (а он по-джентльменски притворился, что не помнит). Будь я по-настоящему любящей, я бы перезвонила Брюсу Буну несмотря на дикую занятость в последние дни. Будь я по-настоящему любящей, люди светились бы от радости, услышав мое имя. Будь я по-настоящему любящей, я не думала бы о том, светятся ли люди при упоминании моего имени. Так что пока Кевин вез меня к врачу утром, я достала телефон, набрала номер своего брата и поздравила его с прошедшим днем рождения – он был вчера, в годовщину маминых похорон, – тяжкое бремя, должно быть. Мы вместе ходили в ритуальное бюро, и он мог бы сказать хоть слово против похорон в его день рождения, но промолчал, а я не подумала об этом. А потом поняла, и, будь я по-настоящему любящей, я бы настояла на переносе, несмотря на неудобства, чтобы он не вспоминал о похоронах матери в собственный день рождения до конца своих дней. После церемонии он уехал играть в казино в Мичиган-Сити. Меня он не пригласил.
* * *
* Слабость вопреки *
9/11/10
Вот как-то так
На выходных получила письмо от буддиста, написанное от руки. Он просил о телефонном разговоре. Он говорил о нашей «глубочайшей взаимной привязанности» и о своем осознании, что никто из нас не хотел причинить боль другому, пусть мы и ранили друг друга – и словом, и делом. Мне следовало понимать, что, несмотря на волнительную форму рукописного текста, всё было безнадежно: это было ясно из абстрактного тона, из его лжи о том, что никто из нас не собирался причинять боль другому. Когда мы ссорились, он писал мне ужасные, жестокие вещи – и не прекращал, даже когда я говорила ему, как мне от этого больно. Я тоже поступала жестоко: если не для того, чтобы причинить ему боль – я не знала, способна ли на это, – то хотя бы для того, чтобы разозлить. Я была в ярости и
