Шрифт:
Закладка:
Иногда я выходила на палубу корабля, чтобы полюбоваться морем. Помню, однажды ко мне подошел Иван Александрович Ильин и сказал:
– Помнишь, Верочка, в церкви в ектеньи: «И сущих в море далече…»
На следующий день мы должны были приехать в Штеттин, и тогда все почему-то вообразили, что представители эмиграции будут нас встречать. И все заволновались и стали думать, как на эту встречу отвечать. Собрались профессора, было довольно длительное совещание с участием Бердяева, Ильина, Франка, Кизеветтера, Вышеславцева и других. И выработали они общий ответ на предполагаемую встречу.
Утром к нам в каюту вбежала моя подруга Елена Новикова и сказала:
– Скорее, скорее, Верочка, к Штеттину подплываем.
Мы побежали в ее каюту, из которой уже был виден город. И здесь Лена заплакала:
– Ехали, ехали и приехали.
Затем мы все вышли на палубу. Уже совсем близко от нас была пристань и… ни души, ни собаки, никого. Стоит Николай Александрович Бердяев – у него был страшный тик – и говорит:
– Что-то никого не видно…
Таким было первое приветствие.
После того, как мы сошли с парохода, мой отец очень бодро распорядился насчет перевозки вещей на вокзал. Наняли три фуры, запряженные битюгами, и навалили на них весь наш багаж. На одну из них залез мой брат Александр, которому тогда было пятнадцать лет, и его ровесник, сын М. М. Новикова. Их посадили наверх, чтобы они присматривали за вещами… И фура за фурой поехали по направлению к вокзалу, откуда мы должны были отправиться в Берлин, а за фурами, не по тротуару, а прямо по мостовой, взявши под руки своих жен, шли профессора. Это были целое шествие по Штеттину, напоминавшее чем-то похоронную процессию. А мальчики на фурах умирали от хохота: они увидели, что в Штеттине дворники в белых панталонах швабрами мыли дно реки. После всего пережитого за пять лет в Москве, это действо показалось им невообразимой глупостью. Немцы на нас смотрели как на сумасшедших.
Пока мы ехали по морю и кругом была вода, не было чувства острой разлуки, но когда мы ступили на немецкую землю, стало очевидно: чужбина.
Наконец мы дошли до вокзала. Там тоже никто нас не ждал. Сели за столики и стали ждать берлинский поезд. Когда поезд пришел, мой отец выхлопотал, чтобы несколько вагонов было забронировано для нашей группы. Войдя в свое купе, мы увидели там попавших туда по ошибке наших соотечественников. Отец сказал, что эти вагоны заняты под московских профессоров. И первое, что мы услышали в свой адрес: «Проклятые большевики! И сюда приперлись!»
В одном купе с нами ехал писатель Осоргин. И пока отец объяснял нам с братом правильное агрономическое устройство проплывавших мимо нас немецких полей и огородов, он сидел и плакал, совсем «раскис», и жена его утешала.
Вечером того же дня мы приехали в Берлин. На вокзале опять какое-то время ждали, не встретят ли нас? Никого. Мы опять сели за столики: что будет дальше? куда деваться? где жить? И тут появился мальчишка с газетами, у него мы купили эмигрантскую газету «Руль», в которой была помещена маленькая заметка о том, что из Совдепии выслано столько-то профессоров с женами и детьми. Были названы некоторые фамилии и больше ничего не сказано. Но вот к нам подошел очень милый немец – представитель немецкого Красного Креста, и он разместил всех нас по пансионам и недорогим гостиницам, где пахло газом, Sauer Krant, a заснула я под ярко-желтой периной.
А на следующий день, прочтя в газетах нашу фамилию, ко мне пришла Сандра Волкова – моя подруга по Фишеровской гимназии. Она была старше меня на несколько классов, но мы очень дружили. Ее семья была тесно связана с придворными кругами. И она мне говорит:
– Сегодня вечером мы все собираемся в чайном салоне на Unter den Linden. Там будет и графиня Белевская (с которой мы видались в Москве). Я за тобой зайду.
Отправляясь на этот вечер, я считала себя безумно элегантной: на мне было переделанное с моей гувернантки пальто, обшитое внизу коричневым мехом, на голове синяя шелковая шапочка, а главное – черные цельные чулки, когда все уже давно носили бежевые. Мечта жизни за пять лет!
Чайный салон мне сразу же не понравился. Это была первая встреча с эмиграцией. Меня начали спрашивать разные глупости:
– А правда, что у вас там все пья-а-аные?
Что на это можно было сказать? Я пыталась что-то объяснить, но очень быстро поняла, что у этих людей абсолютно примитивное отношение к революции и к тому, что делалось в России. Единственный человек, который прислушался ко мне в тот вечер и на следующий день пригласил меня в музей, был евразиец Петр Арапов, в прошлом блестящий кавалергард. Евразийцы многое понимали из того, что происходило в России. Они были обращены лицом к тому, что есть.
На следующий день Петр Арапов пришел к нам в гости вместе с Николаем Арсеньевым, впоследствии известным писателем, историком, богословом. Он был давно знаком с моей матерью по Религиозно-Философскому Обществу, а мы привезли с собой книгу Флоренского «Столп и утверждение истины». И когда они узнали об этом, то попросили разрешения переписать эту книгу от руки!
На другой день после приезда Бердяев сказал моей матери:
– Мои дамы бросились в бе-э-э-здну.
То есть поехали искать квартиру. И моя мать тоже поехала. Думали, что за городом будет подешевле, там и наняли. Мой брат, не успевший закончить в Москве Алферовскую гимназию, поступил в Берлине в русскую гимназию, где проучился два года. А я, конечно, много плакала, много читала и училась танцевать модные танцы.
Так начиналась наша берлинская жизнь.
Образовались религиозно-философские молодежные кружки, под руководством «высланных» профессоров, куда вошло и немало эмигрантов. Были кружки: Бердяевский, Карсавинский, Франковский. Таким образом, православная молодежь из высланных и давно уже из России уехавших – соединилась в общей вере и желании глубже о ней узнавать.
В той группе людей, что была выслана из Советской России, были не только профессора и общественные деятели, но и инженеры, люди самых разных профессий и убеждений. Судьбы их сложились по-разному: кто-то сразу уехал из Берлина, кто-то остался. Тогда же в Берлине появилась ИМКА, которая финансировала
