Шрифт:
Закладка:
Ленро постоянно подчёркивает, какой красивый был Энсон, какой умный и какой талантливый и как ему хотелось быть на него похожим. Поневоле задумываешься, нет ли здесь двойного дна. Или тройного. Да и последний акт, когда Ленро сломя голову бросается в Шанхай, который с минуты на минуту начнут бомбить, чтобы спасти друга детства… Гелла Онассис права, когда говорит, насколько сомнительным выглядит этот эпизод.
Ленро Авельц – эгоист, параноик, агорафоб и трус, гордящийся своей трусостью. И до Шанхая, и после Ленро неоднократно случалось жертвовать дорогими людьми (и да, я лелею надежду, что была ему дорога, когда сама оказалась «побочным ущербом»).
Подумать только, из безопасного Нью-Йорка рвануть на фронт, прямо на линию обстрела и в тыл врага, без оружия, по «велению сердца», из желания «спасти друга» (которого не видел четыре года, а до этого – десять лет), особенно если учесть, что «друг» по своей воле перешёл на сторону Джонса. Безумие.
Права Гелла – кто угодно, только не Ленро Авельц. Я бы сочла это смехотворной выдумкой, только и всего, но Ленро действительно побывал в Шанхае накануне войны. Если бы не факты, я бы не поверила, но факты есть: Ленро улетел из Нью-Йорка на арендованном «гольфстриме», приземлился на Окинаве, на военной базе сел в транспортник и оказался на авианосце Армии Земли. Там он встретил отца, и отец нашёл ему пилота и вертолёт – Шанхай согласился принять Ленро, и он летал туда и действительно пробыл там несколько часов и вернулся обратно. Без Энсона Карта.
Если верить Ленро – а я очень, очень хочу ему верить, – то напрашивается одно объяснение. Такие поступки не совершают ради друзей, покинутых десять лет назад, – такие поступки совершают ради возлюбленных. Может, Ленро не признавался в этом себе сам, но я тешу себя надеждой, что порой текст говорит больше, чем хочет автор. Может быть. А может, это очередная игра – с другой стороны, ведь Ленро почти не рефлексирует о смерти Энсона, хотя казалось бы… Энсон является ему в виде галлюцинации в туалете самолёта отца, когда Ленро принимает решение предать, и в их разговоре трудно найти гомосексуальный подтекст (разве что сигарета Энсона), наоборот, он подчёркнуто ясен и театрален.
Мои размышления о возможной гомосексуальности Ленро – не более чем пунктир, который я провожу в попытке лучше понять его мотивы. Допускаю, что это полная чушь. Но почему-то кажется, что имей мы продолжение воспоминаний Ленро, где он описывает Саида, мы бы прочитали нечто очень похожее на описание Энсона Карта.
6. Показания Икримы Савирис: файлы 01–10, выдержки
01. Ленро Авельц убил моего брата. Я не испытываю к нему ничего, кроме ненависти. Я буду счастлива, если мои слова помогут осудить его. Он должен ответить перед судом. Не перед моей семьёй, а перед всем человечеством. Я вздрагиваю, когда задумываюсь, сколько людей погубила его психопатия. Я верю, что однажды мы увидим его в наручниках. Счастливый день для миллионов людей наступит, когда ему введут смертельную дозу барбитуратов.
Уверена, у новой Организации и у нашего нового генсека, у Тэкеры Акиямы и её команды хватит политической воли сделать то, что необходимо. <…>
02. Я привыкла иметь дело с обманщиками и лжецами. Для моей семьи ложь, обман и предательство в порядке вещей. Мы с Саидом выросли среди них. В наследственной, глубоко традиционной семейной паранойе. Когда многие поколения сохраняют одно из крупнейших состояний мира – избежать ревности, зависти, недоверия, предательства и даже заказных убийств невозможно. <…>
Мы не питали ненависти к нашему деду, Нассефу Савирису. Отец его не любил, но эти причины лежали в детстве, я думаю, они понятны и так. Старший ребёнок – отец родился, когда дед сам был ещё молод. Отец конфликтовал с ним, но, несмотря на споры, у них был принцип: они оставались честны друг с другом. Поэтому Нассеф считал отца наследником. Братья и сёстры отца ему завидовали. И нам, его детям, тоже. Нас настраивали против отца – и наши родственники, и даже сам Нассеф.
Особенно в раннем детстве, во время наших с дедом долгих совместных прогулок по садам дома в Эр-Рияде, Нассеф часто жаловался нам на отца. Я не поддавалась, а вот Саид был восприимчив. Он ругался с отцом и принимал сторону Нассефа в спорах. Вообще, у нас с Нассефом установилась особая связь. Это Нассеф настоял, чтобы мы учились в Аббертоне – а отец не хотел нас отпускать. Мы были благодарны деду: годы, проведённые в Аббертоне, мы вспоминали как счастливые… возможно потому, что провели их вдали от семьи.
<…> Но мы с рождения знали, что делом нашей жизни будет «S-Group». Отец порой интересовался, осознаём ли мы, что у нас есть выбор, и мы согласно кивали; но выбора у нас не было. Мы не видели для себя иного пути. Даже в Аббертоне, вдали от дома, мы идентифицировали себя не со страной, а с компанией. <…>
03. Не знаю, была ли гибель отца несчастным случаем. В тот день в Сане митинговали рабочие принадлежавшей нам «Факихи-Йемен», и отец поехал разбираться. За рулём машины был не его водитель, его в тот день сменил человек из офиса Нассефа. Он выжил в аварии, Нассеф выплатил ему компенсацию и уволил, но как только Саид захотел встретиться с ним, его внезапно нашли мёртвым – якобы бытовая ссора. Отцу требовалась печень – в Сане нашёлся донор, но Нассеф не доверял местным врачам и прислал своих специалистов из Эр-Рияда. Пока они летели, прошло время. Пока сделали новое заключение, прошло ещё больше времени.
Наконец врачи Нассефа – из королевской медицинской службы саудитов – нашли печень в одной из клиник «ХамМед» («Хам» – сокращение от «Хаммид»). Её срочно доставили в Сану, тем же бортом к отцу летела я. Саид находился на переговорах в Триполи. Но мы были уверены, что отцу ничего не грозит: он пережил аварию, а пересадка – достаточно рутинная операция. Тем более, орган есть… и он не подошёл. Отец скончался спустя сорок восемь минут, в жутких мучениях. Я видела. И я подозреваю, что в донорском органе содержался яд. Они просто пересадили ему отравленный орган, который его убил, – это было не простое отторжение. У него
