Вглядываюсь в лица зрителей, выискивая Диму, но не нахожу. Что могло случиться, что он не пришёл? Встречаюсь глазами с мамой. Лицо опухшее, бледное. Впервые вижу её сгорбленной – обычно, что бы ни случилось, она ходит с высоко поднятой головой и прямой спиной. 

Судья объявляет начало заседания. Сторону обвинения представляет адвокат. Он предоставляет суду какие-то справки, медицинские заключения, счета за лечение. Адвокат зачитывает документы, сыплет медицинскими терминами, большая часть из которых мне непонятна. Из всей обвинительной речи я делаю вывод, что пострадавший мужчина жив, но находится в тяжёлом состоянии. За границей ему сделали несколько операций, но в результате аварии он стал инвалидом. 

Вслушиваюсь в каждое слово. Самое важное для меня, что этот человек жив, но настораживают слова об инвалидности и разрушенной карьере. Панический страх перед решением судьи множится чувством вины за покалеченную жизнь. 

Мой адвокат, молоденькая девушка, смотрится убого. Не нужно быть специалистом в юриспруденции, чтобы понимать, что представитель обвинения – акула, а мой – маленькая беззубая рыбёшка. Она тоже предъявляет суду выписки из моей карты, медицинские заключения. Однако адвокат настаивает, что эти документы никакого отношения к делу не имеют, что это манипуляция и игра на чувствах, которые не чужды даже самым беспристрастным судьям. В результате часть справок к делу приобщать отказываются. 

Я была уверена, что за одно заседание вопрос не рассмотрят, что будут тянуть, дожидаясь, когда станут понятными последствия для здоровья пострадавшего. Но всё происходит довольно быстро. То ли не хотят откладывать на период отпусков, то ли дело простое и нечего там разбирать за два заседания. Суд удаляется для совещания. 

Сижу ни жива – ни мертва. Сердце бьётся, как птица в клетке. Я осознаю, что виновата, что сломала человеку жизнь, что моя беспечность должна быть наказана. Уже даже не надеюсь на оправдательный приговор, разве что случится какое-то чудо. Но беременность и обморок в момент аварии, по заверению адвоката, должны учесть как смягчающие обстоятельства, а потому условный срок всё ещё кажется мне вполне возможным. А если срок дадут реальный, то по статье мне светит до трёх лет. Это страшно – малыш родится в тюрьме и проведёт два с половиной года жизни без мамы. Узнает ли он меня, когда я освобожусь? Надеюсь, что да, ведь у малышей с мамами есть особая связь… Да и всегда остаётся шанс условно-досрочного освобождения. 

Время ожидания тянется невыносимо медленно. Снова и снова перебираю в памяти все возможные варианты исхода суда. Настраиваюсь на худшее, а если приговор окажется мягче, то я смогу просто порадоваться. 

Три года. Как прожить эти три года? Вдали от семьи, от малыша. Университет придётся бросить. Смогу ли я потом восстановиться? Мысли носятся в голове какими-то обрывками, перескакивают с одного на другое. Не могу представить, как это – три года провести в тюрьме. Мои друзья закончат учёбу, получат дипломы, устроятся на работу, а я будто выпаду на целых три года из жизни! 

Судья возвращается и начинает зачитывать приговор. Она произносит много слов. Часть из них я понимаю, часть – не очень. Знаю, что это – ритуал, самое главное будет сказано в конце. Затаив дыхание, жду. 

- … признать Иванову Марию Игоревну виновной в совершении преступления по статье…. – в голове шумит, помехи словно размывают чёткость слов и звуков. 

А дальше мне кажется, что я глохну, что всё это происходит не тут, не со мной, а где-то с кем-то другим, в иной реальности. 

- … Назначить Ивановой наказание в виде семи лет лишения свободы с отбыванием наказания в исправительной колонии общего режима. 

Как? Как такое может быть? Я выучила эту статью от корки до корки, все её части и параграфы, я изучила в интернете судебную практику. Мне дали срок, будто человек погиб в результате аварии! Да, я помню, что в этой же части и тяжёлые повреждения. Но ведь ещё не известно, какие результаты даст лечение! И у меня есть смягчающие обстоятельства – неужели их вовсе не учли? 

Судья что-то говорит об апелляции, но я не слушаю. Семь лет! Я и трёх-то боялась, как огня. А семь – это практически вся жизнь! Мой ребёнок всё детство до школы проведёт без мамы? А я? Через семь лет мне будет двадцать шесть! 

Поверить в происходящее невозможно. Смотрю на маму. Согнувшись в три погибели, она рыдает. Ненароком взгляд останавливается на матери пострадавшего. Красивая, ухоженная женщина, богато одетая. По её виду совсем не скажешь, что в её семье горе. Она улыбается, переговариваясь с адвокатом. 

За мной приходит конвой. Куда меня повезут? У меня ещё две капельницы, назначенные врачом. Мне позволят закончить лечение? И спросить не у кого. Конвоиры – как глухонемые истуканы.