-- Нижние юбки, донна Эстендара…

-- Платье… Стомак**…

И наконец-то звучало заключающее:

-- Бертина! Подайте мне горген***.

Воротник донна Мариэтта всегда одевала на Анну сама, никому не доверяя столь важное действо. Потом традиционный визит куафера с его париками и мастера красоты. Однажды вечером он пришел и сбрил Анне брови, как и собирался ранее.

Больше всего маркиза де Боргетто боялась, что до замужества ее успеют уморить этими безумными церемониями. Общий вес одежды зашкаливал. Точно больше десяти килограмм. В течение дня невозможно было прилечь и хоть немного передохнуть. Процесс смены одежды, даже если все торопились, занимал не менее получаса. Это если не поправлять макияж и не менять парик. К вечеру спина гудела и иногда отекали ноги.

Молитвы в домашнем храме были еще терпимы, но еженедельные визиты в церковь казались просто наказанием: приходилось сидеть не шелохнувшись, а еще по окончании церемонии приходилось принимать так называемое «святое причастие» -- становиться на колени на плоскую подушку, открывать рот и глотать крошечную сухую лепешечку, запивая из золотой чашечки крепким вином.

Священник сам лично вкладывал это причастие во рты прихожан и давал глотнуть вина. Делалось это в порядке важности персоны. Первым шел дядюшка, потом его жена, и только потом – маркиза дель Боргетто. А уж затем из той же посудины поили всех, кто был ниже чином. Анну корежило от брезгливости – на чашечке зачастую были видны следы помады герцогини. А руки падре, хоть и благоухали ладаном и еще чем-то одеколоновым, вовсе не казались чистыми. Приходилось еще и целовать кольцо на пальце…

После богослужения в храме наступала череда томительного завтрака. Первые дни Анна выходила голодной. У нее не было навыка пользования приборами, еда иногда срывалась с вилки, и герцогиня Тересия ни разу не оставила такой косяк без внимания. Звучным голосом произносилось что-то вроде:

-- Пошли, Господи, мне терпения и милосердия, дабы не гневалась я на этот позор семьи. Не зря Всевышний отметил вашу внешность этим жабьим ртом, маркиза.

После завтрака -- прогулка по расписанию. Затем или визиты падре Мигелио, или приезд «знакомых» дам и кавалеров: пустословных, нудных, бессмысленных. За все время Анна не встретила ни одного приятного собеседника. Кроме того, молодые девицы, чьи матери тащили их на прием к герцогине, отличались каким-то особым ханжеством. Разговоры велись даже не о кавалерах, хотя Анна и подозревала, что эта тема единственная, которая их волнует. Темой бесед чаще всего были сплетни о королевском дворце.

Кто позволил себе лишнее на прошлом балу, сколько мгновений пробыла наедине с кавалером донна Эринда – теперь ее доброе имя погублено навеки! Ведь пару на прогулке не видели целых сорок два мгновения! Они скрылись за деревьями и там…! Произнести, что же именно произошло «там», ни одна из молодых девиц не решилась, но глазки их горели осуждением. Почти каждая находила нужным привести такой довод:

-- Донна Имакулада сама считала!

Эти сорок два мгновения просто добили Анну. Она почти перестала сопротивляться идиотизму жизни, просто плывя по течению и ожидая отъезда. Послушной куклой двигалась от моления к завтраку, от прогулки к приему в герцогском дворце. Равнодушной тенью согласно кивала на гадостные замечания тетушки.

И только внутри тлел огонек сопротивления: «Если там, в пресловутой Франкии, будет так же, просто сбегу. Не нужен мне этот паноптикум безумный. Я жить хочу!»

Единственное, что ее поддерживало, человеческие отношения с Бертиной. Перевести женщину в личные горничные оказалось совсем несложно. Личной прислуге должны платить из кошелька Анны, и донна Мариээтта просто предупредила маркизу о лишнем расходе. Тетушка же герцогиня, напротив, была довольна сохранению в собственном кошельке этих крох и даже несколько дней благосклонно молчала, не донимая маркизу.

Бертина не казалась слишком уж умной. Она многого боялась и была несколько трусовата, это Анна давно поняла. Впрочем, осуждать служанку Анна не могла: страх попасть под взор Святой Инквизиции силен был во всех. Священников боялись. Это бросалось в глаза. Даже те немногие святые отцы, которых встречала Анна, вели себя так, что каждый ощущал за ними силу и власть. Более того, ее собственный дядя, могущественный герцог де Веласко, первым почтительно приветствовал служителей храма. Что уж говорить о простых смертных? Этот страх витал в воздухе и лип к лицу и мыслям.

Кругозор горничной был сильно ограничен, но в ней остались человеческие тепло и мягкость. Это позволяло Анне каждый вечер получать немного свежих сил от бесед с Бертиной. Новоиспеченная маркиза считала дни до момента, когда сможет покинуть дворец дяди и иногда со страхом и надеждой думала о новой стране, но до того момента ей оставалось еще более трех месяцев.

Посещение королевского бала стало для нее еще одним испытанием. Готовиться к событию начали за пять недель: пришел портной, который привел с собой шесть женщин, одетых в одинаковые серые платья с маленькими белыми воротниками.

И фрейлины, и донна Мариэтта с наслаждением обсуждали какие-то мелкие детали туалета, щупали тяжелые роскошные ткани, которые прислуга навалила прямо на стол, спорили о достоинствах лионского и орнейского шелка. Анне было все равно, потому она сказала:

-- Донна Эстендара, я целиком полагаюсь на ваш тонкий вкус и чувство меры, – и устранилась от обсуждения и общей суматохи.

Какая разница, что на нее напялят? Как во сне она пережила часовую суету, когда из комнаты изгнали портного и его женщины приступили к замерам. Анну поставили на специальную табуреточку, раздели до тонкой сорочки и пары нижних юбок. Одна из швей начала командовать, а донна Каранда обмерять маркизу. Шли какие-то бесконечные споры об эстадо и варах****, их делили пополам, умножали, путались…

Слава всем богам, что больше примерок просто не было. За шесть дней до бала ей принесли готовое платье и новый воротник-раф с широкой кружевной полосой. Парик тоже изготовили новый: как водится, тяжелый, двухъярусный, с перьями и бусинами.

За все то время, что Анна провела