Промочил я перед мартовским пленумом ноги, И голос мой от простуды пропал. Чего я только ночью с собой не делал: и молоко кипяченое с содой употреблял, и ингаляции, и таблетки «Мэйд ин Австралиа» (не знаю от чего, на позапрошлом торжественном заседании у одной делегатки из номера гостиницы стащил — им мешками давали) проглотил двенадцать штук, авось, думаю, поможет… Не помогло. Нет голоса, хоть ты тресни. Нет его, подлого, хоть кричи не кричи, А кричать надо. Попробуй приди на работу и не закричи. Это что же будет? Все закричат, а я только рот раскрываю? Нет, тут не скроешься. Я наших чертей знаю. У них это дело не пройдет. И куда я потом? Прощай, пыжики да дубленки. Пропал, Филимонов, твой кормилец-голос. Не участвую я теперь в нашем всеобщем дружном голосовании.

С этими мыслями проворочался я в постели остаток ночи. Наутро явился к старшому с повинной.

— Так и так, — шепчу ему, — что хотите со мной делайте, а только сегодня кричать «ура» не могу.

— Ладно, — сказал старшой, — на первый раз тебе прощается. К тому же сегодня на пленум вызвана хоровая капелла из филармонии. «Интернационал» петь. У меня там знакомый бас. Попрошу, чтобы он вместо тебя крикнул.

Ох и волновался я в тот раз. Сижу среди делегатов на своем обычном месте, жду. После доклада рассеянные по всему залу хористы запели «Интернационал». Я тоже встал, рот раскрываю. Сейчас последний аккорд, и мне надо вступать. Ну?

— Уррр-а-а! — как закричит кто-то рядом. У меня сразу отлегло. Все, думаю, не уволят теперь меня с любимой работы. Спасибо старшому — выручил.

В антракте я подошел к нему и решил отблагодарить.

— Возьми, — говорю, — в подарок таблетки «Мэйд ин Австралиа». Может, пригодятся.

Он сгреб их все — полный карман.

— Знаю я эти таблетки, — говорит. — Известное противозачаточное средство. Конечно, пригодятся.

И крепко так, по-партийному, от души пожал мне руку.

1972

Проба

(Рассказ актрисы)

Я всегда знала, что искусство требует жертв, но никогда не думала, что до такой степени.

Пригласили меня тут как-то на пробу в одну картину. Позвонили утром, в семь часов, и говорят:

— Приходите, Лиля, сегодня в девять на грим. К пяти вечера наверняка освободитесь.

— А кто режиссер? — спрашиваю спросонок. Это всегда мой первый вопрос, его надо задавать прежде, чем «А о чем картина?».

— Коля Черняев. Это его дебют. Так придете?

— А о чем картина?

— Исторический сюжет. Любовная история. И у вас главная роль.

После таких слов важно не упасть в обморок. Важно выстоять.

«А что за роль?» — спрашиваю. Мысленно. А вслух другое:

— А кто мой партнер?

Тут вся надежда на Смоктуновского. Хорошо бы эту фамилию услышать. Однако почему-то в моей практике обычно следует иной ответ. Вот и на этот раз:

— Коля Черняев сам вам подыграет. Нам сегодня важно именно в вас убедиться, вас утвердить.

Объявляю о своем согласии, вскакиваю с постели и лечу на киностудию, толком даже не позавтракав.

Прилетев, сажусь на грим. Два часа из меня делают писаную русскую красавицу. Прикрепляют к затылку косу до пят, рядят в сарафан и, наконец, ведут под белы рученьки в павильон.

А там уже стоит нервный Коля Черняев.

— Привет, Лиля. Значит, так… Будем сегодня тебя пробовать.

— Пробуй, Коля, убеждайся. Только объясни сначала, что я должна делать?

— Твоя задача простая и вместе с тем сложная, — говорит Коля (хоть и дебютирует, а уже владеет «режиссерским» языком). — Ты — Груня, обыкновенная крестьянская девушка… А я беглый крепостной Алешка… Мы по сценарию любим друг друга, встречаемся тайно вот здесь, в сарае… Внезапно сюда вбегают люди нашего барина, князя Ахтырского, хватают меня и начинают сечь…

— А я что делаю?

— А ты смотришь.

— И все?

— И все.

— А слова какие-нибудь говорю?

— Никаких слов. Молча смотришь. Ты своего возлюбленного выдать боишься, потому и молчишь.

«Понятно. Главная роль без слов. Всю жизнь мечтала о такой», — говорю я. Мысленно. А вслух…

— Давайте, — говорю, — репетировать.

— Никаких репетиций, — строго так мне Коля отвечает. — Я сам бывший артист и знаю, что значит в кино непосредственность. В кино чувства должны быть естественные. Никакой клюквы. Кровь — только настоящая. Чтобы говорить правду, не надо врать. Ничего искусственного — это мой принцип. Репетиции мешают актеру, кино — это не театр, где тысячу раз повторяют одно и то же. Здесь важнее всего первоощущение. Фиксация первоощущений — это мой метод. Скажи, Лиля, ты сейчас что-нибудь первоощущаешь?

— Н-нет… — неуверенно сказала я, — пока не первоощущаю н-ничего.

— Правильно, — сказал Коля. — А почему?.. Потому что мы еще не начали снимать. А как начнем, так у тебя сразу появятся первоощущения, которые мы тут же и зафиксируем.

— А вдруг не появятся? — на всякий случай спросила я.

— Не может этого быть, потому что не может этого быть никогда, — уверил меня Коля и хлопнул в ладоши. — Начали!

Вспыхнули юпитеры, на меня навели камеру.

В ту же секунду в сарай, который был выстроен в павильоне, вбежали какие-то люди из массовки и схватили Колю с разных сторон. При этом один из вбежавших, самый большой верзила, со всего размаху дал Коле по зубам.

Коля дернулся, пытаясь вырваться из державших его рук, но получил сзади сильнейший удар оглоблей по голове.

Я ахнула от удивления, когда увидела, как оглушенный Коля зашатался и заорал, как оглашенный:

— Бей меня, ребята!.. Бей — не жалей!.. Лу-пи-иии-иаоуэээааа!

Орава диких парней, изображавших, по всей видимости, людей нашего барина, князя Ахтырского, тотчас навалилась на Колю и стала вовсю мордовать его в кровь, чем попало, куда попало, со страшной силой дубасить-колошматить, пока он не упал и не прокричал сквозь некоторые оставшиеся после ударов зубы:

— Ну, а теперь вяжите меня!.. Вяжите!.. Так… Таааааак, хорошо!.. И секите!.. Ну!.. Секите же!.. Секите, я вам говорю!

Дюжие молодцы выхватили хворостины, задрали моему партнеру рубаху и — хрясь! хрясь! хрясь! — начали жестоко полосовать его по голой спине и ниже, потому что штаны Коли к этому моменту оказались приспущены.

Я увидела жуткие вспухающие у меня на глазах алые рубцы и подтеки.

Я не выдержала и закричала что-то, не помню что.

Тотчас погасли юпитеры. Я поняла, что съемка пробы закончилась.

Приехавшая через полчаса «Скорая помощь» увезла моего режиссера, который после перевязки в павильоне так и не пришел в себя, лежал в углу сарая, оставаясь без сознания.

Нести носилки к машине помогала вся группа, в том числе дюжие ребята