Только на тихой немноголюдной улочке Козин, наконец, получил желаемую свободу перемещения во времени и пространстве. Он использовал ее для того, чтобы рысцой пробежать два квартала, распахнуть грудью стеклянную дверь и взлететь на третий этаж.

Здесь его ждал мрачный долговязый мужчина с саквояжем в руке и револьвером на боку. Козин, глядя на него снизу вверх, и рад был бы объясниться, извиниться, но так запыхался от бега, что только виновато развел руками и засеменил в конец коридора. Мужчина с револьвером, как статуя командора, молча последовал за ним.

Козин, долго не попадая дрожащей рукой, открыл два замка и очутился в тесной фанерной клетушке. «Командор» лаже не попытался туда войти — все равно бы он здесь не поместился. Стоя у порога, он раскрыл саквояж и вывалил на стол плотные пачки денег Козин привычным движением сгреб деньги в ящик стола, расписался в бумажке и вручил ее «Командору».

Мрачный инкассатор величественно удалился, а Колин закрыл дверь и открыл окошко кассы.

Это окошко было единственным окном в большой мир у кассира Козина на ближайшие восемь часов рабочего дня. А руки — чужие и его собственные — были единственной осязаемой связью с этим большим миром. Руки, протягивающие документы, руки, расписывающиеся в ведомости, руки, отсчитывающие деньги, руки перебирающие кнопки калькулятора…

Правда, был и перерыв — обеденный. Но и тогда Козин не покидал кассу. Он разворачивал принесенный из дому газетный сверток с бутербродами, аккуратно прилепливал к маслу отвалившиеся кружочки колбасы, опускал и баночку из-под майонеза три кусочка сахара и пакетик чая, придерживая его за ниточку, заливал кипятком и не спеша ел бутерброды, запивая их крепким и очень сладким чаем. Обедал.

А потом опять были руки — считающие, расписывающиеся, перебирающие кнопочки, вспарывающие пачки купюр… И наконец, последнее движение руки, захлопывающей окошко кассы.

Домой с работы Козин обычно брел неторопливо, не пользовался транспортом. Но сегодня он и домой спешил так же, как на работу. Бежал по улицам, пытаясь обогнать прохожих. Ехал в трамвае, где его болтало на поворотах, и он с тоской поглядывал на поручень, до которого не мог дотянуться. А в троллейбусе, наоборот, был так зажат с двух сторон баскетбольного роста ребятами, что никакие резкие торможения для трамбовки, предпринимаемые водителем, были ему не страшны.

Дома он принялся сразу за множество дел: включил электроутюг, влетел в ванную, вылетел со взъерошенными мокрыми волосами, погладил сорочку и брюки, снова влетел в ванную и побрился, выскочил на лестничную площадку и почистил туфли… А когда — в отутюженном костюме и белоснежной сорочке — он у зеркала повязывал галстук, раздался звонок.

Козин вздрогнул, затянул узел галстука, чуть не придушив себя, и побежал открывать. На пороге стоял человек в фуражке с эмблемой фирмы добрых услуг. Такой же маленький, тех же лет, что и Козин, с таким же усталым грустноватым лицом, выражение которого не могла изменить официально-поздравительная улыбка. В руках он держал шампанское и торт.

— Мне бы Козина… Бориса Борисовича.

— Это я, — сказал Козин.

— Поздравляю. — Человек в фуражке заглянул в накладную и добавил: — С днем рождения.

— Спасибо, — кивнул Козин и скис.

Вот уже много лет в день своего рождения он посылал сам себе торт и шампанское. И уже много лет надеялся, что их доставит ему очаровательная девушка. Такое он видел давным-давно в одном хорошем фильме. Каждый раз целый год Козин готовился к этой встрече и представлял ее себе до мельчайших подробностей.

Девушка будет красивой и застенчивой, как Стефания Сандрелли. Она поздравит его, а он улыбнется ей широкой улыбкой Жана-Поля Бельмондо и скажет: «О, торт! Ну и придумали сослуживцы по работе хохму! Хохма — это такая шутка, понимаете?» И она, глядя на него умными и грустными глазами Гурченко, скажет: «Понимаю». И он с легкостью и обаянием Баталова предложит ей: «Пока гости не подъехали, давайте примем шампанского!» А она сначала испугается смешно, как Ахеджакова: «Что вы, нельзя, я же на работе!» Но потом все-таки выпьет. И ей станет весело от шампанского, и она счастливо рассмеется звонким смехом Клаудии Кардинале в дубляже Наталии Фатеевой. И все! И больше Козину никогда не придется обедать бутербродами. Все, больше никогда, никогда в жизни, ни за что…

— Распишитесь в получении, — сказал человек в фирменной фуражке насморочным голосом Луи де Фюнеса в дубляже Романа Ткачука.

Козин посмотрел на него. Они действительно были очень похожи друг на друга. Маленькие и усталые.

— Еще раз поздравляю, — сказал человек в фуражке и повернул к двери.

— Не надо, не надо, — Козин, побежал за ним и робко схватил за рукав. — Я вас очень прошу, давайте выпьем шампанского!

— Что вы, нельзя, я же на работе, — испугался гость.

Но Козин все тянул его за рукав, приговаривая:

— Я вас очень прошу, очень… Понимаете, сослуживцы по работе… Эту хохму… То есть нет, это я сам, конечно, сам… Ведь нужно, чтобы хоть кто-нибудь… в такой день… вы понимаете?

Гость молча наблюдал, как Козин суетливыми движениями сорвал крышку с торта, соскреб серебристую обертку шампанского, открутил проволочку, и пробка резко выпалила в потолок. Гость вздрогнул.

— Извините! Пожалуйста, извините! — Козин стал разливать шампанское в бокалы. — Понимаете, в такой день… вы понимаете?

— Я понимаю. — Гость наконец снял фирменную фуражку и взял бокал. — Ваше здоровье!

— Не в том дело, — забормотал Козин, — понимаете, дело совсем не в этом…

— Я понимаю, — тихо повторил гость.

Бокалы сошлись над тортом, над бело-розовой надписью кремом «С днем рождения, Борис Борисович!».

Хозяин и гость чуть улыбнулись друг другу и стали пить шампанское — медленно, долго, с наслаждением…

1981

Парад планет

Накануне был день как день. И вечер как вечер. У телевизора.

Большой ученый, снисходительно улыбаясь — какие, мол, предрассудки, — заверял широкие массы телезрителей, что так называемый «парад планет», который состоится завтра, — явление вполне научное и абсолютно естественное, а все антинаучные слухи о сверхъестественных изменениях, якобы ожидающихся по случаю парада планет в жизни отдельных граждан или даже всего человечества, — это чистейший вымысел и обывательский бред.

Петр Петрович — мужчина средних лет и среднеруководяще-подчиненного общественного положения — позевывал в кресле перед телевизором, полностью разделяя авторитетный взгляд ученого на природу вещей и явлений.

Вот только Антонина — жена Петра Петровича, подобно всем нашим женам, смутно верила в загадочные силы космоса и позволила себе усомниться в правоте ученого.