Глубокой осенью 1937 года японские войска с трех сторон окружили Ханчжоу. Правительство провинции Чжэцзян эвакуировали в Цзиньхуа, подальше от опасности. К октябрю многие жители покинули Ханчжоу, и ученики отца перестали приходить в школу, так что он с семьей уехал в Цзиньхуа и укрылся в родительском доме. В следующем месяце ему удалось занять денег, чтобы купить билеты на поезд для себя, Чжан Чжужу, их четырехмесячной дочери и старшей из его двух сестер, Цзян Сихуа, и они присоединились к волне беженцев, направлявшихся вглубь Китая, в более безопасные районы.

Прибыв к восьми утра на железнодорожный вокзал Цзиньхуа, они увидели лежавших на платформе раненых солдат, которых только что эвакуировали с поля битвы. Один из солдат с сумрачным видом сказал отцу, что местные госпитали больше не принимают раненых. Некоторые укрывались соломой, чтобы было теплее, другие сгребали ее в кучи и разжигали огонь, чтобы погреть руки. Гражданские ютились где попало, свернувшись в грязных спальных мешках. Боевые действия нарушили расписание поездов, и в суматохе было неясно, будут ли они вообще ходить. Продажа билетов прекратилась, и если приходил поезд, то люди в него набивались, независимо от того, были у них билеты или нет.

Отец и его семейство смогли втиснуться в поезд, идущий в Наньчан, и даже устроить себе в проходе подобие сидений из свертков и чемоданов. В вагоне царила полная темнота и тишина, не считая хныканья то одного, то другого ребенка и напевов баюкающих их матерей. Мысли отца вторили стуку колес поезда. Несмотря на все трудности, он был уверен в правильности своего пути. Бескрайние просторы по обе стороны, едва различимые в свете буферных фонарей локомотива, наполняли его радостью и гордостью за то, что он китаец, а ночная тьма приводила чуть ли не в состояние религиозного восторга. Сделав остановку в Наньчане, поезд отправился дальше в Ухань. Посреди зимы этот город, растянувшийся вдоль реки, захлестнула огромная волна китайских чиновников и военных, эвакуированных из Нанкина, а также бесчисленных беженцев из Шанхая и других городов долины устья Янцзы.

Отец с семьей нашли временное пристанище в приемной художественной школы. Тринадцатого декабря он купил на улице газету у мальчишки-разносчика и прочитал заголовок: «Пал Нанкин, столица Китайской Республики». В последующие несколько недель в Нанкине, что в трехстах милях к востоку от Уханя, японцы совершили чудовищные массовые убийства.

«Пришла война, — писал отец. — Благодаря стойкости народа и молитвам поэтов наступит день, когда мы сбросим оковы. В такое время писатель должен глубоко задуматься над следующим: как честно говорить о войне от лица народа? Наши голоса должны отражать насущные потребности и революционные устремления целой нации». Этот текст под заголовком «Мы должны сражаться, пока не добьемся свободы» стал заветом Ай Цина соотечественникам, выразив их твердую решимость в мучительные годы японской оккупации.

Именно тогда он написал «Снег падает на землю Китая», где есть такие слова:

А дороги Китая,

Вы же знаете,

Так ухабисты и грязны.

Снег падает на землю Китая,

Холод сковывает Китай…[13]

Стоило ему дописать это стихотворение, как действительно пошел снег, и, подняв глаза к небу, он почувствовал: сама природа откликнулась, будто кружащие в воздухе снежинки отозвались на его давнее желание переплавить действительность и искусство. Смысл послания был для него ясен: лишь самые упорные и способные выстоять в ветрах войны дойдут до конца.

Глава 4. К солнцу

Стихотворение «Снег падает на землю Китая» было пронизано любовью к жизни и природе. Отец написал его в молодости, когда был полон надежд и уверенности в будущем Китая. Тридцать лет спустя, когда мы вместе жили в «маленькой Сибири», никому не было дела до того, что он едва дышит. И если бы он тогда умер, никто не придал бы этому никакого значения.

Наша жизнь в «маленькой Сибири» была убогой, как ни посмотри, но дети где угодно найдут развлечения. На широте Синьцзяна летние дни долгие, и после полудня, когда взрослые дремали, нам с друзьями никто не мешал отправляться на поиски приключений. Мы находили крысиные гнезда в поле, откапывая лабиринты маленьких кладовок, и собирали целые мешки семян. Либо мы промышляли на крыше склада: встав на плечи одноклассника, я тянулся рукой в углубление и шарил там в поисках птичьих яиц, драгоценное содержимое которых тут же отправлялось в наши рты.

Однажды днем, играя в прятки, через трещину в запертой двери склада мы увидели две болтавшиеся в воздухе ноги, в нос при этом ударила вонь инсектицида: на балке висел мужчина среднего возраста. Кто-то говорил, что он повесился сам, другие — что сначала его до смерти избили, а потом повесили. Причина такой смерти и поиск виновного — эти вопросы не заслуживали расследования. Когда в лагерях кто-то умирал, это расценивали как «суицид из страха наказания» и «отмежевание от народа». Палачу меньше патронов тратить.

Осенью 1968 года, чтобы подвести черту под делом «крупного правого элемента», руководство решило переселить нас снова — на этот раз в дивоцзы, заброшенную землянку. В таких жили первопроходцы, которые осваивали эту часть Синьцзяна. Наше новое жилье выглядело как квадратная дыра в земле с примитивной крышей из наваленных веток тамариска и рисовых стеблей, скрепленных несколькими слоями глины и дерна. Землянка давно была заброшена, и ступени, ведущие вниз, обвалились.

Когда мы впервые спустились в свой новый дом и открыли деревянную дверь, она пронзительно скрипнула, а из темноты и прохлады потянуло затхлостью. Не успел отец войти, как я услышал глухой стук: он упал на колени от боли — ударился лбом о выступающую балку и расшиб его до крови. Поднять потолок никак было нельзя, и все, что мы могли сделать, — это углубить пол настолько, чтобы отец мог хотя бы встать во весь рост.

Кроватью нам служило возвышение, образовавшееся из выкопанной нами земли, которое мы покрыли слоем пшеничной соломы. Мы с Гао Цзянем смастерили печку и дымоход, соорудили углубление в стене для масляной лампы. Стряхнув слой накопившейся на стенах калийной соли, мы наклеили на них импровизированные обои в виде старых газетных листов. Над кроватью мы натянули старую простыню, и, когда по крыше пробегали свиньи, на нее сыпался песок. Затянутая полиэтиленовой пленкой квадратная дыра в потолке служила окошком. Однажды нас напугал поросенок, зад которого провалился в дыру. Побарахтавшись, он сумел выбраться и убежать.

Ламповое стекло быстро покрывалось керосиновой копотью,