Может быть, отец и ненавидел тиранию. Но при этом чувствовал уважение к ее масштабам».

И вот теперь он стоял на берегу Фонтанки, смотрел на куски грязного ледяного припая, на воду, в которой плавали, как в ванной на Рубинштейна, рыбы, и думал о том, что все происходящее здесь и сейчас словно бы свершалось во сне – все эти пионерские линейки, комсомольские собрания, субботники, а также висящие на стенах портреты вождей вперемешку с парсунами Пушкина, Маяковского, Толстого и Менделеева. Причем два последних русских исполина мало чем внешне отличались друг от друга.

Опять же, следует понимать, что с годами сей калейдоскоп только наращивал размеры и объемы своей фантасмагоричности, на фоне которой выкрутасы брата Бориса выглядели вполне естественно и даже безобидно.

Хотя после кончины «друга всех физкультурников» и наступили, как было принято говорить, «вегетарианские времена», однако в любую минуту объятия власти могли из по-медвежьи неуклюжих и даже незлобивых превратиться в цепкую смертельную хватку, из которой уже было невозможно вырваться.

Об этом знали все.

«В шесть лет я знал, что Сталин убил моего деда. А уж к моменту окончания школы знал решительно все», – скажет в своих «Наших» Довлатов.

Знания эти, почерпнутые из коротких фраз, отрывочных реплик, семейных воспоминаний и «оттепельных» разговоров друзей мамы, носили, что и понятно, полузапрещенный характер. Они решительно отличались о того, о чем на уроках истории СССР и часах политинформации рассказывали в школе. И тут было важно понимать, как к этим знаниям относиться, как их свести с официальной идеологией и как, наконец, ими правильно распорядиться.

Задача для юноши, «обдумывающего житье, решающего – сделать бы жизнь с кого», весьма непростая. Особенно на фоне заверений Никиты Сергеевича Хрущева, что построение коммунизма в СССР будет завершено в самое ближайшее время, что советские люди героически покоряют космос, осваивают атом, борются за мир во всем мире, а советское искусство и наука являются самыми передовыми на планете Земля.

Гордость, конечно, захлестывала.

Самолюбование.

Ажитация.

Твердая поступь.

Смелый и зоркий взгляд в светлое будущее.

Но и в то же время понимание того, что все это фикция и обман, с проявлениями которого приходилось сталкиваться, как только выходишь из дому на улицу. Да и дома, в густонаселенной коммунальной квартире на Рубинштейна в бравые заверения первого секретаря ЦК КПСС, председателя Совмина и члена политбюро ЦК партии верилось с трудом.

После школы Сергей попытался поступить на журфак ЛГУ.

Разумеется, не получилось.

Проработал год в типографии имени Володарского и в 1959 году подал документы на филфак.

Автобиография Сергея Довлатова:

«Я, Довлатов Сергей Донатович, родился 3 сентября 1941 г. в г. Уфе. Армянин. Живу с матерью. Мать работает в типографии им. Володарского. Средний доход 1000 руб. В 1948 г. поступил в 206 школу. Окончил ее в 1958 году. Был редактором школьной газеты. Комсомолец. Учился параллельно в вечерней художественной школе. Занимался на курсах по подготовке в Университет. Сейчас работаю в типографии им. Володарского в качестве копировщика (с сентября 58 года). Дружинник народной милиции. Несколько лет был деткором «Ленинской искры» (Довлатов о своей национальной принадлежности: «Мать моя – армянка, отец – еврей. Родители решили, что жизнь моя будет более безоблачной, если я стану армянином. Так и записали в метрике – армянин. А затем, когда пришло время уезжать, выяснилось, что для этого необходимо быть евреем. Став им в августе 1978 года, я получил формальную возможность уехать. Знаю, что это кому-то покажется страшным позором, но у меня никогда не было ощущения своей принадлежности к какой-то национальности»).

С филфаком все сложилось благополучно, и Сергей стал студентом финно-угорского отделения филологического факультета Ленинградского государственного университета имени Андрея Жданова (известно, что изначально Довлатов подавал документы на албанское отделение).

Конечно, это был выбор мамы (а также участие ее друзей в Смольном), которая видела своего сына только гуманитарием и в знаменитом споре физиков и лириков свои предпочтения отдавала, разумеется, последним.

Дмитрий Николаевич Дмитриев, одноклассник Сережи, вспоминал:

«Я думаю, он выбрал филфак под влиянием Норы Сергеевны. Она долгое время работала корректором и неотступно следила за грамотностью не только на работе, но и в повседневной жизни. Она всегда строго следила за тем, чтобы мы не делали речевых ошибок. Почему он выбрал финское отделение? Наверное, тогда, в отличие от сегодняшнего дня, туда был меньше конкурс…

Я не помню, чтобы он особенно занимался в эти годы. Сережа всегда много читал, но я никогда не видел его корпящим над учебниками финского или еще какого-то другого языка. По-моему, все это проходило мимо него… филология как наука, а тем более экзотическая финская филология, его совершенно не интересовала. При мне он ни разу не произнес ни одной фразы по-фински. Правда, помню, однажды он пришел ко мне на работу, взял рупор и стал дурачиться: произносить какие-то бессмысленные тексты, имитируя английский и французский. Это было очень эффектно, артистично. Не зря он учился на филфаке!»

Оказавшись в университетских стенах, Сережа, пожалуй, впервые почувствовал, что такое вольное течение времени, когда ты свободен от ежедневной рутины и полностью предоставлен сам себе. Разумеется, посещение лекций и семинаров, особенно таких, как история КПСС, оказалось делом совершенно факультативным, ненормированным и зависящим от твоего настроения. В университет хотелось приходить за чем-то совсем другим – за атмосферой, за общением, за особым состоянием величественных интерьеров бывшего дворца Петра II, построенного по проекту Доменико Трезини.

Довлатов писал:

«Корпуса университета находились в старинной части города. Сочетание воды и камня порождает здесь особую, величественную атмосферу. В подобной обстановке трудно быть лентяем, но мне это удавалось.

Существуют в мире точные науки. А значит, существуют и неточные. Среди неточных, я думаю, первое место занимает филология. Так я превратился в студента филфака».

Однако довольно скоро на смену романтической эйфории и видению себя человеком, оказавшимся в горних гуманитарных сферах, пришла «свинцовая мерзость» студенческой жизни – экзамены, зачеты, пересдачи, «хвосты», вызовы в деканат и ректорат. Это была та реальность, с которой приходилось мириться, принимать ее, в противном случае отчисление, и без того нависавшее дамокловым мечом, становилось неотвратимым.

Думать об этом не хотелось…

Тогда же начались блуждания Довлатова по факультету – то он оказывался на русском дневном, то на русском вечернем, то на славянском отделениях.

Искал себя?

Не исключено.

Зимнюю сессию Сережа еще кое как преодолел, но вот летняя стала Рубиконом, перейти который без потерь не удалось. Пересдачи ушли