Гордыня и патриотизм редко порождают поэтические шедевры. Толкин, по всей видимости, повальному увлечению не поддался. На первый взгляд, он был столь же невосприимчив к любым современным веяниям: это касалось не только друзей и литературных движений, но и текущих событий, и даже личного опыта. Иные критики склонны сбрасывать его со счетов – он-де как страус прячет голову в прошлом, он подражатель, который перелагает средневековые или мифологические тексты и упрямо отгораживается от современного мира. Но для Толкина средневековье и мифология дышали жизнью текущего момента. Просто их сюжеты и языки символов оказались наиболее подходящими инструментами для этого самого инакомыслящего из авторов двадцатого века. В отличие от многих других, кто был потрясен катастрофой 1914–1918 годов, Толкин не отказался от старых литературных приемов и методов, от классицизма и медиевализма, поборниками которых выступали лорд Теннисон и Уильям Моррис. Под пером Толкина эти литературные традиции обрели новую жизнь – настолько, что и по сей день подчиняют себе умы читателей.

Неделю спустя после того, как Британия вступила в войну, пока сверхмощная «Большая Берта» обстреливала укрепления бельгийского города Льежа, Толкин находился в Корнуолле и зарисовывал волны и скалистый берег. В его письмах к Эдит прочитывается, насколько чутко его душа отзывается на пейзаж – как, например, когда он со своим спутником, отцом Винсентом Ридом из Оратория, под конец долгого дневного перехода добрался до Руан-Майнора. «Освещение сделалось весьма призрачным, – писал он. – Временами тропа вела через перелески, где ползли мурашки по спине от уханья сов и писка летучих мышей; временами за забором всхрапывала лошадь, страдающая одышкой, или свинья, страдающая бессонницей, отчего у нас душа уходила в пятки; пару раз мы неожиданно проваливались в ручьи, которых в темноте было не видно. Но наконец эти четырнадцать миль закончились – а последние две мили душу нам согревал виднеющийся вдали Лизардский маяк и приближающийся шум моря». Море производило на Толкина сильнейшее впечатление. «Можно ли описать это в унылом, затертом письме? Над головой нещадно палит солнце, а огромные валы Атлантики с ревом и шипением разбиваются о скалы и рифы. Море выточило в утесах причудливые отверстия и теперь врывается в них с трубным ревом или извергает наружу фонтаны пены, точно кит, и повсюду – красные и черные скалы, и белая пена на лиловом и на прозрачной морской зелени».

Толкин не был готов принимать пугающую новую реальность войны. Чтобы усилить небольшую регулярную армию Британии, Китченеру требовалось 500 000 добровольцев. В Бирмингеме первыми на призыв откликнулись бедняки – чернорабочие или безработные. Затем британские войска с тяжелыми потерями вынуждены были отступить от бельгийского города Монса – это была их первая битва в континентальной Европе со времен Ватерлоо в 1815 году. В то же время в самой Британии не осталось регулярной армии для защиты страны от иноземного вторжения. Теперь в центре внимания оказался средний класс и в особенности бессемейные юноши вроде Толкина. «Патриотизм требует, чтобы холостяки, не задумываясь и ни минуты не колеблясь, завербовались в армию», – гремела «Бирмингем дейли пост». В конце августа город уже ждал от «старых эдвардианцев», что они составят новый батальон. Отец Тминного Кексика, сэр Джон Барнзли, – подполковник, приглашенный сформировать новую часть, поторапливал молодых людей. Т. К. Барнзли попытался уговорить Роба Гилсона вступить в «Бирмингемский батальон»[25], но самое большее, на что Роб согласился, – это помочь обучить рекрутов из числа «старых эдвардианцев» стрельбе. К 5 сентября в подразделение записались 4 500 человек – этого вполне хватало еще на один батальон и даже больше. Всеобщий ажиотаж захлестнул и брата Толкина, Хилари. Форма для добровольцев шилась в течение нескольких недель, а пока что им выдали значки, чтобы юношей не оскорбляли на улицах, называя трусами. Толкин, который завербоваться не спешил, позже вспоминал: «В те дни ребята шли в армию – либо подвергались остракизму. Ну и премерзкое же положение». Между тем военный госпиталь, только что устроенный в Бирмингемском университете, заполнялся ранеными из-под Монса; в Англию прибывали бельгийские беженцы и рассказывали о зверствах немцев.

К общественному порицанию добавились завуалированные намеки родственников, а затем и прямое давление. Родителей у Толкина не было, но дяди и тети недвусмысленно давали юноше понять, в чем состоит его прямой долг. Однако в конце сентября, когда Толкин вместе с братом Хилари гостил у своей овдовевшей тети Джейн Нив на ферме «Феникс» в ноттингемпширском Гедлинге, Джон Рональд со всей ясностью заявил, что намерен остаться в университете.

В силу многих причин Толкину полагалось бы незамедлительно откликнуться на призыв Китченера. Он был католиком, а немецких оккупантов в Бельгии обычно считали фанатиками-лютеранами, которые насиловали монахинь и жестоко убивали священников. Вместе со всем цивилизованным миром он возмущался уничтожением немцами Лёвена с его церквями, университетом и библиотекой, насчитывавшей 230 000 книг, в том числе сотни уникальных средневековых рукописей. Он помнил о своем долге перед королем и страной.

Но в 1914 году от Дж. Р. Р. Толкина потребовали сражаться с солдатами, чьей родиной была земля его собственных предков по отцовской линии. Толкины жили в Англии еще с начала XIX века, но род их (с фамилией Tolkiehn) уходил своими корнями в Саксонию. А еще древняя Германия была колыбелью англосаксонской культуры. В одной из своих записных книжек за тот год Толкин тщательно проследил последовательность вторжений, приведших германские племена на остров Британия. На этой стадии, как сам Толкин признавал позже, его неодолимо привлекал «“германский” идеал»: даже в 1941 году (невзирая на эксплуатацию этого идеала Адольфом Гитлером) Толкин опишет его как «благородный северный дух, высший из даров Европе». Не следовало забывать и о научном братстве. Германия была интеллектуальной колыбелью современной науки филологии и некогда выдвинула англосаксонские штудии на первый план англистики. Той осенью бывший наставник Толкина Фарнелл пересказывал истории о немецких зверствах в Бельгии, а вот Джозеф Райт – не только официальный наставник, но и друг и советчик Толкина – пытался устроить библиотеку с выдачей книг на руки для раненых немецких солдат, находящихся на лечении в Оксфорде. О таких симпатиях и о причастности к такому сообществу невозможно было позабыть даже под сверлящим взором лорда Китченера на вербовочных плакатах. И хотя многие соотечественники – обладатели немецких фамилий вскоре сменили их на английские (в том числе Георг V – в июле 1917 года), Толкин этого делать не стал. Много лет спустя он отмечал: «Я привык гордиться своей немецкой фамилией – и гордости этой не утратил на протяжении всей последней прискорбной войны…».

Возможно, что необычные пристрастия Толкина к германской литературе позволили ему взглянуть на войну иначе, нежели большинству современников. Постигая культуру древней северной Европы, Толкин с готовностью отвернулся от античных авторов, на которых в школе воспитывалось его поколение. Античность романтически вплеталась в викторианский триумфализм; как писал один из обозревателей, «по мере того как долгие годы процветания Pax Britannica[26] сменялись один за другим, правда о войне позабылась, и в 1914 году молодые офицеры шли в битву с “Илиадой” в вещмешках и именами Ахилла и Гектора в сердце». Но в сердце Толкина ныне были начертаны иные имена – Беовульф и Беорхтнот. В самом деле, под стать юному Торхтхельму в стихотворной драме «Возвращение Беорхтнота, сына Беорхтхельма» 1953 года, голова Толкина была «набита старинными песнями о героях северной древности, таких как Финн, король Фризии; Фрода, король хадобардов; Беовульф и Хенгест с Хорсой…». Он еще более укрепился в своем подростковом убеждении, что «хотя в целом северный эпос не обладает очарованием и приятностью южного, однако ж превосходит его неприкрашенной правдивостью». Гомеровская «Илиада» в изрядной мере представляет собою перечень насильственных смертей, но ее действие разворачивается в мире погожем и теплом, где моря озарены солнцем, где герои становятся полубогами, а власть олимпийцев – вечна. Германский мир – более холодный и пасмурный. Он страждет под бременем безысходности; в финале гибель ждет как Middangeard (Средиземье), так и его богов. В «Беовульфе» мы наблюдаем «войну человека с враждебным миром и его неизбежное поражение во Времени», – писал Толкин позже в своем концептуальном эссе «“Беовульф”: чудовища и критики». Для «юноши, в избытке наделенного воображением и не то чтобы храброго», как он позже себя описывал, Толкин отлично представлял себе, что такое война, – но даже вообразить себе не мог, как рекордно повысилась эффективность уничтожения себе подобных благодаря техническому прогрессу.