инерционность. Вы просто никогда не видели — то есть не обращали внимания на то: лампа — лампа разгорается как бы нехотя, потом начинает светить через линзу, спрашивая машиниста: ну что, поедешь? А я вот захочу и запрещу. Иногда работает желтый с зеленым, что говорит о том, что впереди, возможно, желтый, а там уж и до красного недалеко. Локомотив, может быть, свернет, встанет на запасный путь. Понимаю, как устали машинисты. Куча светофоров куда хуже сокровищ Буратино. Машинистам бы только закончить смену и смыться, доехать пассажиром, доплестись до койки и рухнуть на нее — а, любовь, говорите? — завтра будет то же самое. Бесконечные рельсы.

Держа клапп-камеру в кармане, выгружаюсь на станции с веселыми граффити. Как всегда, нерадостно. Мне плевать. Иду. Дорога уходит наискосок. Где я? Зачем сюда пришел?

Зачем взял фотоаппарат, эту странную коробку? Компактная камера, творение Истменсена, уставшего от жизни. Тасмовская пленка проползает с подозрительным скрежетом — еще один неаккуратный поворот зубчатого маховичка — транспортировка из каких-то непонятных соображений осуществляется однорядно — и возникает риск порвать все свои художественные замыслы. Потоптаться, поехать домой. А как поступить иначе?

Делать нечего, я снимаю, покручивая колесико как можно осторожней. Поворачиваюсь на семьдесят пять градусов — да, пейзаж. Достали. Все равно Маргариты нет. Зачем себя обманывать? Я бреду мимо состава — эти азиатские повозки на платформах кому-то предназначены. Не мне. Не нам.

Зависть?

Нет, я об этом не думал.

Перестал даже думать о Маргарите.

Обратно ехал другой дорогой. Ввалился в мотрису. Видимо, был свиреп настолько, что хомячок так называемого женского пола не осмелился подойти ко мне и задать традиционный вопрос. Проехал четыре остановки даром. Вышел.

Где Маргарита?

Может быть, что-то есть на телеграфной ленте?

Пусто. Где Маргарита?

* * *

Сколько я ни моргал, толку, разумеется, не было никакого. Разглядеть что-либо в динамике на узкой пленке, разумеется, нельзя. Требовался проектор. Вариантов было два: переться на работу (хо-хо, выходной), либо тащить фильм домой и заниматься там втихую электронно-оптическими радостями. Возможности были. Уже давно я переделал «Каштан» на четырехсотметровки — не переделал, а соорудил какой-то технический кошмар. Мне удалось приладить к этой песне интеллекта списанный звуковой блок — работал. Правда, я не прикасался к изделию добрых полтора года — зачем? Все есть на Фестивальной. Мой проектор почти сразу забарахлил, когда я устроился на работу к Янкелю.

А сейчас-то это железка заработает? Вряд ли. Так что вариантов, на самом деле, нет. Надо идти в фильмотеку.

Янкель покинет заведение примерно без четверти двенадцать. Нужно будет подойти где-то в одиннадцать тридцать, понять, на месте ли шеф. А ведь вычислить это не так уж и просто, как кажется на первый взгляд. В принципе, если я приду в свой выходной, Янкель не станет делать из этого проблемы. Но удивится и задаст некоторое количество вопросов. Это мне ни к чему.

Вечером нет никаких признаков, говорящих о том, работает заведение или нет. Скромная иллюминация гасится с началом последнего сеанса — экономия. Можно, конечно, полюбоваться светом в щели — надо знать, где ее искать, — я-то знаю. Хотя отсутствие света там еще ни о чем не говорит. Так. Янкель, закончив сеанс (я работаю по пятидневке, босс взял на себя субботу и воскресенье), посидит у проектора несколько минут, обдумывая какие-то нюансы своей многотрудной жизни, перекурит в подсобке, затем, наверное, вынет из заначки початую бутыль и хряпнет два-три стопаря, не более — больше ему и не надо, перекурит еще, покрутит для самоутверждения ролики на проекторе, вздохнет и отправится домой. После этого можно будет войти.

Жара. Тупая жара. А ведь еще пару часов назад было почти прохладно.

Углы домов мешали. В них было меньше девяноста градусов. Это раздражало. Раздражало то, что я не мог понять, сколько же их. Попытался считать в процентах. Тоже что-то не так.

Рынок. Сандалии подешевели. Купил за восемьдесят. Всего лишь.

Миновал высокую кирпичную стену. Бедные дети. На уровне третьего этажа (почти глухая стена, одно-единственное окошко) маячила, словно голая пятисотваттная галогенка, надпись: «В мяч играть нельзя!». Перекрестки. Один, другой, третий. Лоток с мороженым. Поскреб мелочь, купил эскимо. Продавщица мило улыбнулась. В другой раз захотелось бы дать ей по физиономии, но сегодня я был в добром настроении. Очень добром. Так же мило улыбнувшись в ответ, двинул дальше, интеллектуально постанывая.

Маргарита?

Перекресток Миттерана и Джазового. Иду по привычке зигзагом. Визг шин. Тьфу ты, опять «Ауди». Тот же самый?

Оглядываюсь. Продавщицу уже плохо видно в тумане. Все почти черно-белое, цвета потерялись, как слова, где же они. Не то что бы исчезли, а размылись, синее все-таки стало голубым, красное — розовым. Черное стало серым. Дурная палитра. Мне не нравится этот пейзаж.

* * *

Подошел к зданию, разумеется, сзади, и начал его осторожно обходить. Бочком, как воришка. Только бы не стукнуть яуфом о стену. Вот и окно, закрытое самодельной светомаскировкой. Янкель поскупился, черной ткани надо было взять с запасом — если с одного бока изоляция была идеальной, то с другого материю вечно приходилось подтягивать и крепить к раме всякими подручными средствами. До того, чтобы зафиксировать ее как-то надежней, у босса вечно не доходили руки, а поручить это дело мне он почему-то не желал. Деньги экономил? Жабинька, жабешка душила. Вообще у Янкеля было немало странностей. Но сейчас некоторая легкомысленность начальника должна была сыграть мне на руку.

Щель светилась. Я посмотрел на часы — для того, чтобы вынуть их из кармана, пришлось как можно аккуратней поставить контейнер с фильмом на землю. Ого, уже без десяти. Что он там, решил расслабиться чуть сильнее обычного? Да вряд ли, завтра у него много начальнических дел.

Время тянулось, как в халтурном детективе, когда сыщики сидят в засаде. Было тихо. Наконец где-то еле слышно зазвучал гимн. Полночь.

В пять или шесть минут первого свет погас.

Казалось, прошел час, прежде чем послышался низкий натужный скрип отворяемой двери, негромкий топот боссовых ботинок и приглушенное звяканье ключей. Затем — скрежетание и щелканье сувальды и, наконец, звук удаляющихся шагов.

Выглянул из-за угла — в темноте Янкель не мог меня заметить, и чего я перестраховывался, как мальчишка, играющий в индейцев? Вот он уходит, шеф; тощая невысокая фигура в старомодном костюмчике, немного нелепая, чуть подпрыгивающая походка. Какая-то она у него жалкая. Раньше не обращал внимания.

Подождал пять контрольных минут, вдруг вернется, мало ли позабыл что-нибудь. С ним такое бывает, да и со мной тоже.

Подошел к двери. Прислушался зачем-то