Страдают ли государственные финансы демократического капитализма от переизбытка демократии? Если проследить истоки сегодняшнего фискального кризиса, то мы обнаружим, что самый резкий скачок увеличения задолженности со времен Второй мировой войны приходится на период после 2008 г. (рис. 2.1), и, очевидно, он не имеет никакого отношения к инфляции, вызванной демократическими требованиями электората. Если тут и замешаны возросшие требования, то они исходили от проблемных банков: попав в трудное положение, они смогли провозгласить, что «слишком крупны для банкротства», т. е. так важны для системы, что заслуживают спасения из рук политиков. Не последнюю роль в этом сыграли их многочисленные агенты влияния в государственном аппарате, например Хэнк Полсон, бывший шеф банка Goldman Sachs и министр финансов в правительстве Дж. Буша-младшего[63]. Поступая таким образом, банки играли на опасениях граждан и правительства по поводу обрушения реального сектора экономики. Благодаря этому был расчищен путь для дорогостоящего спасительного кейнсианства, прикрытого лозунгом недопущения коллективного обнищания и не имевшего ничего общего с беспечным обогащением массы избирателей. Снижение темпов роста, которое тем не менее последовало, во многих странах привело к увеличению заемных средств по отношению к собственным, сюда же добавились расходы на реализацию дополнительных программ повышения экономической активности и операции по спасению банков от банкротства. То, что углубление фискального кризиса после 2008 г. никак не связано с чрезмерным присутствием демократии, а имеет прямое отношение к финансовому кризису, подтверждается и количественными исследованиями, обнаруживающими положительную корреляцию между размером финансового сектора страны и величиной нового, послекризисного долга [Schularick, 2012].

Рис. 2. 1. Рост государственного долга начиная с 2007 г.

Источник: OECD Economic Statistics Outlook: and Statistics Projections, and Projections.

Как мы убедились, резкий рост финансового сектора в последней трети XX в. во многом связан с фискальным кризисом богатых демократий. Его дерегулирование и раздувание началось в США в 1980-е годы, когда администрации Рейгана пришлось бороться со снижением темпов экономического роста и фискальными последствиями соответствующего сокращения налогов [Krippner, 2011]. Ожидалось, что при большей свободе финансовой отрасли, во-первых, удастся выправить хронический дефицит платежного баланса путем привлечения иностранного капитала и обеспечить привычный уровень жизни населения[64], а во-вторых, государство получит возможность профинансировать собственный дефицит. Последний, в свою очередь, отчасти был связан с подавлением инфляции в начале 1980-х годов и с проведением Федеральной резервной системой США политики высоких процентных ставок. Это положило конец обесцениванию государственного долга и вследствие начавшегося экономического спада и кризиса занятости привело к повышению требований к системе социальной защиты. В то же время ожидалось, что дерегулирование финансовой отрасли будет способствовать структурным изменениям на пути к экономике услуг и экономике знаний, придаст новый импульс экономическому росту и – не последний фактор – обеспечит более высокие налоговые поступления.

Следующий импульс финансиализации придала администрация президента Клинтона со своими впечатляюще успешными (хотя и недолговечными) мерами поддержки государственных финансов [Stiglitz, 2003]. Профицит бюджета, зафиксированный на короткий период в начале тысячелетия, был достигнут среди прочего за счет сокращения социальных расходов. Финансовое дерегулирование позволило залатать дыры, образовавшиеся в результате попыток сократить дефицит бюджета, путем стремительного расширения возможностей кредитования для домохозяйств – в период, когда падение или стагнация трудовых и трансфертных доходов в сочетании с растущими затратами на «ответственное самообеспечение» могли бы вызвать несогласие населения с либерализацией экономики. Расширение возможностей кредитования в обмен на сокращение социальной помощи и стагнацию доходов домохозяйств обозначило поворотный момент в экономической истории демократического капитализма; эта тенденция имела продолжение уже при Дж. Буше после 11 сентября 2001 г. в политике «легких денег» и пропаганде программы приобретения собственного жилья путем высокорисковых ипотечных кредитов для бедных слоев населения, которые с большой вероятностью не смогут по ним расплатиться.

КАПИТАЛИЗМ И ДЕМОКРАТИЯ В НЕОЛИБЕРАЛЬНОЙ РЕВОЛЮЦИИ

На этом фоне довольно сложно увидеть в накоплении государственного долга западными демократиями начиная со второй половины 1970-х годов результат демократического давления на партии и правительства, как это предполагалось в теории «общего котла». На самом деле, рост, сокращение и снова рост государственного долга тесно связаны с победой неолиберализма над послевоенным капитализмом, что сопровождалось политическим выхолащиванием массовой демократии. Первые серьезные бюджетные дефициты 1980-х годов появились вслед за укрощением воинственно настроенных профсоюзов и ростом безработицы. Последняя, в свою очередь, легитимировала радикальные реформы рынка труда и сжатие системы социального обеспечения, которые – под лозунгом о якобы назревшей необходимости придать большую гибкость институтам рыночного регулирования – фактически пересмотрели основные положения общественного договора послевоенных десятилетий. Об этом в общих чертах я уже рассказывал в главе 1.

Наиболее заметным свидетельством оглушительного успеха неолиберальной революции является растущее неравенство доходов и имущественное расслоение в странах демократического капитализма. Если бы рост государственного долга был обусловлен набирающей силу массовой демократией, нельзя было бы объяснить, каким образом богатство и возможности для его обретения могли оказаться столь радикально перераспределены от нижних уровней общества к верхним. Что же касается распределения доходов, то за эти годы оно становилось все более смещенным не только в странах с относительно высоким уровнем неравенства (таких как Италия, Великобритания и США), но и в относительно эгалитарных странах (таких как Швеция и Германия) (см. рис. 1.3)[65]. На примере Германии я попытался продемонстрировать, что этот тренд тесно связан с постепенной дезинтеграцией системы установления зарплатной тарифной сетки на уровне отрасли и как результат с ослаблением профсоюзов [Streeck, 2009, S. 41]. Брюс Вестерн и Джейк Розенфельд приводят более детальные расчеты для США, показывая негативную корреляцию между переговорной силой профсоюзов и неравенством доходов [Western, Rosenfeld, 2011].

Томас Кохан, один из ведущих американских исследователей рынка труда, считает, что динамика заработной платы в США с конца 1970-х годов является следствием нарушения американского общественного договора: до этого производительность труда, доходы домашних хозяйств и средняя почасовая оплата росли примерно с одной скоростью (1945 г. – 100 пунктов, 1975 г. – 200 пунктов), но затем производительность продолжила плавный рост, достигнув 400 пунктов в 2010 г., тогда как почасовая оплата осталась на отметке около 200 пунктов. Да, доходы домохозяйств поднялись почти до 250 пунктов, но лишь за счет увеличения продолжительности рабочей недели и участия женщин в качестве рабочей силы – в совокупности это означало, что семьи все больше своего времени отдают рынку труда [Kochan, 2012a; 2012b]. Таким образом, на фоне роста производительности труда наемные работники в США почти ничего не выиграли после 1980-х годов, несмотря на возросший трудовой вклад, более высокую интенсивность труда, более гибкие требования со стороны работодателей и постоянное ухудшение условий найма.

Совершенно иная картина с остаточной прибылью собственников и менеджеров крупного