первые капли ударили по спине. Холодные и твердые, как град. Капли с силой били по листьях, это даже заглушило гром. Словно и вправду разорвалась туча, целое небо. К укрытию я добежал весь мокрый. Зато языки пламени жадно облизывали мой хворост. В лицо повеяло теплым дымом обжитости. Как это старик ухитрился вернуться и зажечь огонь, что я даже не услышал? И бревно принес откуда-то, чтобы было удобно сидеть. Старик поджег пучок папоротника и обошел с ним вокруг. Из самодельного факела сыпались искры, вился горький дым.

— Это выгонит медвежий дух, — объяснил дед.

Только сейчас, в свете огня, я заметил на стенах свалявшуюся шерсть. Кое-где язычок пламени успевал коснуться ее, и шерсть синевато воспламенялась.

— Это медвежья берлога? — ойкнул я.

— А чья же еще?!

— Как же вы угадали, что она здесь?

— Ну, как?.. Медведь чует меня, я чую его. То есть, его заброшенное жилище. Нюхом учуял, а глаза подтвердили. Медведи любят устраивать себе логово под старыми тополями. Мягко и тепло. Дерево поскрипывает, баюкает, подслащает сон. В эту ночь и ты испробуешь, как это — спать во чреве дерева. Но до этого надобно что-то перекусить. Лес нам пожертвовал мясо, — кивнул на землю.

На листьях папоротника лежал заяц и смотрел на меня удивленным мертвым глазом. На меху не было ни капли крови. Правда, вокруг тушки был силок из лыка.

— Как вы его поймали? — вырвалось у меня.

— Совсем просто. Если б ты был рыбаком, то знал бы, что перед дождем легче всего приманить рыбу. Точно так же и со зверьем. От грома некоторые чуть не в ступор впадают. Тогда их можно взять почти голыми руками… Я нашел след по свежему заячьему помету. Дошел до его норы и поставил на выходе силок. А выманить зайчонка — не штука, если знаешь чем… Этот ужин мы с тобой заслужили.

"Возможно, что и так. — думал я. — но что он будет делать с дичью, если у нас даже нету ножа?" Но старик, похоже, не беспокоился. Подвесил серого за задние лапы к жерди. Тогда достал из шляпы толстую, как сапожная дратва, иголку. Царапнул ею вокруг лапок, потом вдоль животика. Под его умелыми пальцами открылась нежная розовая плоть. Дальше он продолжал уже без иглы. Я и не заметил, как он содрал шкурку. Острой костью надрезал шею и сломал позвоночник. Голову отбросил в сторону — "муравьям, чтобы нас не ели". А шкурку на рогатине подвесил. Тогда сделал на тушке разрезы и наполнил их травами с ароматом чеснока и укропа. Достал из кармана горсть серебристого лишайника, истолок на бревне и обмазал им тушку.

— Этот мох, — объяснил, — вытягивает из камня соль… Если его порубить, выпускает зеленый рассол. Тогда мясо на вкус не будет пресным. Дичь он насадил на рожон, а концы его засунул в узелки лыковых веревок, которые перебросил через жердь. Притушил немного открытое пламя. Тогда той же костью ободрал коренья просвирника и закопал их в горячие угли.

— А вот и сегодняшний наш хлеб.

Я с восхищением наблюдал за его умелыми точными движениями, и мне казалось, что ощущение реальности покидает меня. Словно это происходило не со мной. Это была не столько работа, как привычный ритуал, молитва рук. Я не мог отвести глаз. И не мог не спросить его:

— Кто научил вас этому, Кукумир?

— Нет, я сам дошел до всего, когда вынужден был вековать свою молодость в лесу. Первое время думал, что пропаду, один, как перст. А потом пообвыкся и осознал, что я не один — с Лесом и его обитателями. И это, может быть, даже лучшая компания, чем люди. По крайней мере, добрее, честнее. Я им открылся, они мне…

Вокруг снаружи хлестал дождь. Тугие, как жгуты, струи были по веткам, лупили по опахалам папоротника, по прошлогоднему листу. Дым от огня неохотно тянулся из-под елового крова. Жар от костра прогрел наше дупло, подсушил одежду. Мы сидели без рубах, впитывая кожей благодатную теплынь. Тело у старика было жилистое, крепко сбитое. Но немилосердно изувеченное рубцами, шрамами от ожогов, оспинами затянутых колотых ран. Следами злобного то ли животного, то ли человеческого мира. А, возможно, и одного, и другого. Тело охотника, воина, борца. Это никак не ассоциировалось с его приветливой, безгранично мирной натурой. И я, удивленный и тронутый увиденным, неожиданно спросил его:

— Кто вы?

Его не удивил мой вопрос. Он вообще редко удивлялся. На минутку задумавшись, ответил:

— Я очарованный странник в этом мире. Светован.

Где-то я уже слышал, что его так называли. Поэтому переспросил:

— А что значит Светован?

— Тот, который прошел мир (свет по-нашему) и идет дальше.

— И куда ведет ваша дорога?

— Я на пути к самому себе.

— А что такое ваша очарованность?

— Это печаль по недостижимому.

Я смотрел на огонь и размышлял над услышанным. Словно языки пламени могли объяснить мне подспудный смысл этих дивных слов.

Он выгреб из золы печеные коренья алтея и положил на ажурную салфетку листа папоротника. Отломил заячью ногу и протянул мне. Из холщевого мешка вытащил разной зелени. И я набросился на еду. Пока он раз укусил, я — трижды. Такого вкусного жаркого я никогда еще не ел. Мясо было нежное и ароматное. Наверное, от лесных приправ, которыми он обмазал дичь. А корнеплод вкусом был похож на жареный каштан.

Буря перевалила через горы. В зарослях шелестел густой дождь, крупными опаловыми каплями скатывался с еловой крыши. Сытость и внутреннее тепло породили в душе умиротворение. Я подумал, что еще два часа назад не знал, где мы будем спать и что кушать… Впрочем, спать не хотелось. Жаль было терять эти магические, торжественные часы единения с ночным Лесом. Принадлежности к нему. По дороге мы не успели набрать воды, потому что "черпать из криницы после заката солнца не гоже". Старик скрутил лист лопуха и засунул под крышу — в деревянное ведерко побежала дождевая вода.

— А ты? — повернулся ко мне.

— Что я?

— Кем ты себя считаешь?

Не спросил "кто ты есть?", а "кем ты себя считаешь?". Наверное, это совсем не одно и то же: быть кем-то и считать себя кем-то. И я без малейшей утайки рассказал ему о себе все. Открылся, как никому дотоле. Казалось, мой рассказ слушал не только этот дед с прикрытыми веками, но и склоненная, отяжелелая от дождя крушина, и заячья голова в траве с печальными глазами. Я окончил повествование и облегченно вздохнул. Потом мы молчали. Каждый молчал по-своему.

Казалось, он