— Ушла? Как ушла? — Поняв, что глупо задавать такие вопросы, Рудометов спросил: — Почему? Что это значит?

— Духовно я от него ушла давно. А может быть, и не приходила к нему вовсе. Это ведь правда, что я любила вас обоих. Глупо? А потом мне показалось, что я люблю только его. Нет, тебя я тоже любила, но не так, как Середина. Без него я не могла тогда прожить ни одного дня, а без тебя могла. Потому что умные всегда молчат, и людям поначалу кажется, что без них можно обойтись.

Они прошли парк и вышли к реке. Река мрачно и угрюмо чернела под обрывом.

— Он тебе не рассказывал, как его сняли? Нет? Завалился корпус. Большой был цех. Отступили от проекта. Ну, люди пострадали, трое погибли.

Она помолчала, зябко поежилась, подняла воротник демисезонного пальто.

— С ним я уже не жила в то время. А потом вернулась. Совесть мучила, что оставила его одного. И вот затянулось это. А тут твое приглашение…

— Почему же ты его оставила сейчас?

— Бывает всему конец, Иван…

Она рассказала, что Середин упрашивал ее использовать все влияние на Рудометова — Иван ведь был в свое время без ума от нее — и добиться, чтобы он наконец вызволил Середина из прорабов и назначил хотя бы своим заместителем. Рудометову ничего не стоило это сделать. Но она отказалась.

Рудометов, слушая ее, пожалел, что не выдвинул его на другую работу. Но, может, правильно сделал, что не выдвинул? Не умеющий работать прорабом не может быть министром…

И проговорил совсем непонятно:

— Да… вот так… — Спросил: — Ты совсем замерзла? Пошли.

Она горько улыбнулась:

— Мне и пойти-то некуда. Завтра поможешь с общежитием? Извини, что прошу об этом…

3

Ночью Рудометова поднял с постели телефонный звонок. Осторожно, чтобы не разбудить Наташу — она спала на диване, — он вышел в коридор.

В телефонной трубке слышалось чье-то тяжелое дыхание. Прикрыв рот и трубку ладонью, сказал хрипло и недовольно:

— Слушаю…

— Я тебя разбудил, Иван… — не то спрашивая, не то просто подтверждая, что разбудил, проговорил голос в трубке, и Рудометов узнал Середина.

— Ну, что у тебя? — Голос Рудометова прозвучал мягче, в нем послышалась виноватость. Конечно, Середин разыскивал жену.

Но Середин сказал о другом.

— Погляди в окно. Прояснилось, просто беда.

Рудометов не сразу понял, о чем тот говорит, и подошел к окну.

Над городом сияла луна, необыкновенно большая, круглая, белая. Крыши домов холодно светились. Город, залитый зеленоватым призрачным туманом, казался вымершим.

— Ну и что? — спросил Рудометов, вернувшись к телефону, все еще не совсем понимая, в чем дело и почему Середин не спрашивает о жене.

— Температура минус двадцать, а то и больше… — тихо проговорил Середин. — Северяк подул еще с вечера. Час от часу все холоднее.

— Ну и что? — все еще не понимал Рудометов. — Ты же докладывал, что система к зиме подготовлена.

Середин помолчал, сказал с трудом:

— Поспешил в тот раз доложить. Полкилометра трассы не закрыто. И водокачка первого подъема… Кто знал, что мороз нагрянет.

Рудометов вспомнил, как участок Середина спешил закончить трассу к Октябрьским праздникам и занял первое место в соревновании. А теперь вот полетели к чертям трубы. А что стало с водокачкой?

— Выхожу к тебе, — сказал Рудометов, хотя и представить не мог, зачем ему надо это делать.

Он вернулся в комнату, тихо взял костюм, нащупал на столе спички, пачку сигарет. Уже одетый постоял у дверей в коридоре, шагнул было к выходу, но раздумал, вернулся в комнату. Наташа спала, подложив под щеку ладонь, вся собралась в комочек, будто и во сне ей было холодно и одиноко. И ему на минуту показалось, что Наташа не первую эту ночь, а всегда спала на этом диване, вот так, свернувшись калачиком. Он вспомнил: вчера она легла, не раздеваясь, и долго не могла согреться. Он сварил ей кофе, и она пила его, что-то бессвязно рассказывая о далеких и милых институтских днях.

Потом она уснула, а он еще долго сидел над бумагами, устроившись на кухне. Изредка он вставал, открывал дверь в комнату и глядел, как она спала. На его мрачноватом лице затепливалась улыбка. Она гасла только тогда, когда он, уйдя на кухню, вновь углублялся в бумаги.

4

«Вот так ходят по жизни беда и радость, счастье и несчастье, удача и неудача. Из них сплетаются у человека дни, недели, годы, вся жизнь. И кто знает, что тебя ждет завтра», — думал Рудометов, шагая через поле и ясно представляя, как подавлен сейчас Середин и какие неприятности ждут его впереди.

На трассе водопровода там и тут горели костры. Рудометов еще издали увидел светящуюся цепочку, которая от оврага бежала в гору, к стройке.

«Догадались костры разжечь, но это мертвому припарка», — подумал Рудометов, вглядываясь в лунный туман над стройкой.

…Середин сидел на глинистом бугре, лицо его было закопчено, измазано сажей. Костры кое-где еще горели. Рудометов сразу уловил журчание воды по канаве и понял все. Он присел рядом с Серединым. Молча полез в карман за сигаретами, подал Середину. Тот, не глядя, взял. Молча закурили. Говорить было не о чем. Все, что произошло, оба отлично понимали. Понимали, чем это грозит стройке. Стройке и Середину.

Молча выкурили по сигарете.

— Не везет. Не знаю, почему мне не везет? — проговорил глухо Середин. Он, наверно, имел в виду не только вот это, но и Наташу. О Наташе он так ничего и не спросил. Не заговорил о ней и Рудометов.

Долго молчали.

— «Везет» и «не везет» — это мы делаем сами, — наконец заговорил Рудометов. Он еще хотел сказать, что Середину сильно мешает самовлюбленность и самоуверенность, но сдержался. И без того слишком много бед легло на Середина за одни эти сутки.

Из разорванных труб со свистом вырывалась вода и, успокоенная, говорливо, по-весеннему журчала в канаве, белый пар клубился над ней.

— Займемся делом, — сказал Рудометов, вставая. — Посмотрим водокачку. Надеюсь, ничего с ней не случилось.

…К утру, когда Рудометов вернулся домой, чуть потеплело и повалил снег.

Наташа еще спала, и он, стоя у окна, то и дело оглядывался на нее и ждал, когда она проснется. Он хотел, чтобы она увидела, как заботливо рядит зима город в кокетливый белый мех, и в то же время ему жутко было подумать, что она узнает о Середине.

Вдруг за его спиной раздалось:

— Ты давно встал?

Он обернулся обрадованный: ему почудилось, что вот так у него было всегда, всю жизнь.