там до самолета и так далее, едва не сводила меня с ума. Но я не отказался от мысли о Пальма-де-Майорке и Мелиа, ведь отель Медитерранео много лет назад закрылся. Я ухватился за эту мысль, эта мысль прочно засела у меня в голове. Я бродил по дому взад-вперед, вверх-вниз, поднимался и спускался и никак не мог отделаться от мысли покинуть Пайскам; на самом деле я не сделал ни малейшей попытки отделаться от мысли о Пальма-де-Майорке, наоборот, я не переставая прокручивал ее и накрутил себя наконец до того, что вытащил два огромных дорожных чемодана из сундука в прихожей и поставил их рядом с ним‚ будто действительно собрался уезжать. С другой стороны, сказал я себе, мы не должны поддаваться столь внезапной мысли – куда это нас заведет? Но мысль о Пальма-де-Майорке засела в голове, и я поставил чемоданы между сундуком и дверью и посмотрел на них под единственно верным углом. Как давно я не доставал эти чемоданы! – сказал я себе. Немыслимо давно. Чемоданы запылились в сундуке, пролежав там с моей последней поездки, как раз в Пальма-де-Майорку, и я достал тряпку и протер их. Но это сразу же вызвало у меня сильнейшую тошноту. Не успел я очистить один чемодан от пыли, как у меня началась ужасная одышка, и мне пришлось опереться о сундук. И в таком состоянии ты намерен лететь в Пальма-де-Майорку, учитывая все эти жуткие затруднения, которые неизбежно вызовет путешествие, ничего не стоящее здоровому человеку, но стоящее слишком многого больному, возможно, даже жизни. Но спустя некоторое время, на этот раз действуя более осторожно, я протер второй чемодан, а затем сел в железное кресло в холле‚ свое любимое. В один чемодан можно положить статьи о Мендельсоне, сказал я себе, в другой – одежду, белье и так далее. В большой – статьи и документы, касающиеся Мендельсона, в тот, что поменьше, – одежду и белье. Зачем мне этот элегантный чемодан, сказал я себе, ему минимум шестьдесят лет, он появился незадолго до смерти бабушки по материнской линии, у которой был хороший вкус, что лишний раз доказывают эти чемоданы. У тосканцев хороший вкус, сказал я себе, этого не отнять. Если я уеду, сказал я себе, сидя в железном кресле, я всего лишь покину страну, чья абсолютная бессмысленность каждый день вгоняет меня в глубочайшую депрессию. Страну, от тупости которой я изо дня в день рискую задохнуться и от глупости которой я рано или поздно погибну и без своих болезней. От политических и культурных отношений в этой стране, которые в последнее время стали настолько хаотичными, что нас выворачивает наизнанку каждое утро, едва мы проснемся, прежде чем встанем с кровати. Страну, от чьей невзыскательности к духу такой человек, как я, уже давно не впадает в отчаяние, его только рвет, если честно. Я уезжаю из страны, говорил я себе, сидя в железном кресле, где всё, что доставляло удовольствие так называемым людям духа, а если не доставляло удовольствие, то, по крайней мере, хотя бы давало возможность продолжать существование, изгнано, искоренено‚ уничтожено, в которой возобладал, кажется, примитивнейший инстинкт самосохранения и в которой малейшие притязания так называемых людей духа душатся в зародыше. Из страны, где коррумпированное государство и такая же коррумпированная церковь сообща затягивают ту бесконечную удавку, которой они веками с последней безжалостностью и одновременно самоочевидностью обматывали шею этого слепого и запертого правителями в его собственной глупости, да, в сущности, и действительно глупого народа. Где истину попирают ногами, а ложь освящена всеми официальными органами как единственное средство для любых целей. Я уезжаю из страны, сказал я себе, сидя в железном кресле, где правду не понимают или просто не принимают, а ложь – единственная валюта во всех сделках. Я уезжаю из страны, в которой церковь лицемерит, пришедший к власти социализм эксплуатирует человека, а искусство подпевает и тем и другим. Я уезжаю из страны, в которой народ, воспитанный в невежестве, позволяет церкви затыкать ему уши, а государству – затыкать ему рот и где всё, что для меня свято, веками гнило в выгребных ямах местных властелинов. Если я уеду, сказал я себе, сидя в железном кресле, я всего лишь уеду из страны, где мне, в принципе, больше нечего искать и в которой я так и не нашел своего счастья. Если я уеду, я уеду из страны, в которой города смердят, а жители очерствели. Я уеду из страны, язык которой стал вульгарным, а психическое состояние тех, кто говорит на этом вульгарном языке, – невменяемое. Я уезжаю из страны, сказал я себе, сидя в железном кресле, в которой так называемые дикие животные – единственный образец для подражания. Я уеду из страны, где и средь бела дня царит темная ночь и где у власти, в сущности, лишь крикливые неучи. Если я уеду, сказал я себе, сидя в железном кресле, я уеду всего лишь из сортира Европы, находящегося в омерзительном, плачевном, дико запущенном состоянии. Уехать, сказал я себе, сидя в железном кресле, – значит оставить страну, которая годами притесняла меня самым гнусным образом и при каждом удобном случае, неважно где и когда, лишь подло и злобно гадила мне на голову. Но не безумие ли это – в таком состоянии и при моей конституции, когда я не в силах одолеть и двухсот шагов за воротами дома, думать о поездке в Пальма-де-Майорку? – думал я, сидя в железном кресле. Сидя в железном кресле, я попеременно думал то о Таормине, то о Тимео с Кристиной и ее фиатом, то о Пальма-де-Майорке и Мелиа, то о Каньельес с трехэтажным дворцом и мерседесом, и, сидя в железном кресле, в какой-то момент я увидел, как прогуливаюсь по узким улицам Пальма-де-Майорки. Прогуливаюсь по улицам! – воскликнул я, сидя в железном кресле, и схватился за голову, когда я не способен даже обойти вокруг своего дома, не говоря уже о том, чтобы прогуляться по Пальма-де-Майорке; такая идея у настолько больного человека, как я, уже не просто граничит с манией величия, она перешла эту грань, она, на самом деле, достигла предела одержимости, так что я был просто не в силах выкинуть эту идею из головы; я сидел в железном кресле и не мог остановить это безумие, и даже не пытался, наоборот, дошло до того, что мне самому пришлось выкрикнуть слово сумасшедший, сидя в железном кресле, Мелиа или Тимео, Кристина или Каньельес, фиат или мерседес, я безостановочно размышлял и