Человек,

бросающий друзей.

И пускай ему приснится сон.

Будто он в неведомой стране

Брошен,

позабыт

и обречен.

Пусть свою собаку вспомнит он –

С ней случилось это не во сне.

* * *

Приспосабливаться не умею,

Прилипалой быть не могу.

Но от подлости я немею.

И слабо дать сдачи врагу.

Враг ли? Вроде не враг –

улыбается,

Речи теплые говорит.

Его слушаешь – умиляешься,

Отойдет – и нутро болит.

На свете подлости в достатке.

Добра нехватка – это да!

Но разберемся по-порядку –

Намного меньше ли добра?

Ведь даже самый «нехороший»

Хорош для близких и друзей.

А молодец во всем пригожий,

Для недругов своих – злодей.

Так кто есть кто? Необъясним

Круговорот добра и зла –

Вчера с одним,

Сейчас с другим,

А завтра вдруг –

с тобой беда!

* * *

Колодец, улица кривая,

десяток полинялых крыш,

и небо без конца и края,

и ты – одна под ним стоишь,

и теребишь конец косынки

как небо ярко-голубой,

и крыши, выцветшие льдинки,

плывут по небу над тобой.

* * *

Я вдруг заметил, что планета

Не взрослыми заселена,

А лишь детьми,

их добрым светом,

Лишь им на откуп отдана.

Мир стал теперь добрей и ближе

И дети всей большой Земли –

я чувствую, я это вижу –

Мои,

мы из одной семьи.

Вопросительное

Чего-то, может, я не понял?

Ну, значит, позже разберусь:

Еще, быть может, будет проблеск

Судить с налету не берусь.

И закавыка остается,

А с нею вместе – миражи.

Мне жизнь опять в лицо смеется:

Ты прав? Попробуй, докажи!

* * *

На колени встану пред иконой.

Не сочтите иноком меня.

Через все заслоны и препоны

Греюсь у небесного огня.

Александр Чернобровкин

Денница

На безоблачном небе, сплошь усеянном звездами, яркими и ядреными, красовался молодой месяц, молочно белый и словно набухший от росы, которую, наливая взамен серебристым сиянием, впитывал из цветов, листьев и травинок на лесной поляне, посреди которой выстроились полукругом двенадцать девушек-погодков, голубоглазых и со светло-русыми волосами, заплетенными в косу: у старшей – длиной до середины бедер и толщиной в руку, у следующих – все короче и тоньше и у самой младшей – хвостик, перехваченный ленточкой. Одеты они были в белые просторные рубахи до пят с вытканной на животе золотыми нитками головой Дажь-бога – густые, нахмуренные брови, наполовину скрывающие глаза, способные испепелить переполняющей их злобой, широкий нос с вывороченными ноздрями, казалось, учуявшими врага, сурово сжатые губы, не ведающие жалости и сострадания, и вздыбленные пряди волос, обрамляющие, как языки пламени, круглое лицо. Перед дюжиной красавиц замерла, склонив наголо стриженную голову, двенадцатилетняя девочка, обнаженная, с худеньким, угловатым телом и едва проклюнувшейся грудью.

В глубине леса тревожно ухнула сова, между деревьями прокатилось троекратное эхо, постепенно слабеющее, будто стиралось об еловые иглы. Старшая девушка отделилась от подружек и лебединой бесшумной походной, гордо держа голову, оттянутую тяжелой косой, поплыла, оставляя на посеребренной траве широкую темную полосу, по кругу, в центре которого находилась обнаженная девочка, а когда оказалась у нее за спиной, повернула к ней. На ходу собрав росу с цветов и травы, остановилась позади девочки и омыла стриженную голову. Руки медленно проползли по колючему ершику, перебрались на лоб, скользнули указательными пальцами по закрытым векам, сдавили подрагивающие крылья носа, сошлись на плотно сжатых губах, вернулись на затылок и отпрянули, точно обожглись. Старшая красавица обошла девочку и замерла в трех шагах лицом к ней. Подошла вторая девушка и окропила росой шею и плечи обнаженной, но не встала рядом с первой, а поплыла дальше по кругу и остановилась на нем как раз напротив того места, где вначале была старшая. Затем третья выполнила свою часть обряда и присоединилась ко второй, четвертая, пятая… Предпоследняя омыла ноги обнаженной, а последняя, самая юная, на год старше девочки, надела на нее белую просторную рубаху с широкими рукавами и вышитой на животе головой Дажьбога и повела вновь обращенную к Десяти девушкам, выстроившимся полукругом, перед которыми стояла со склоненной головой старшая красавица.

Все тринадцать не двигались, молча прислушивались к ночным лесным звукам: шелесту листьев, потрескиванию веток, трущихся друг о друга, попискиванию мелких зверьков, хлопанью крыльев потревоженных птиц да скрипучей перекличке журавлей на болоте вдалеке. Вновь ухнула сова, прокатилось троекратное эхо, и на короткое время лес затих, словно насторожился. Старшая из стоявших полукругом девушек отделилась от подруг и плавной бесшумной походкой обогнула свою бывшую предводительницу, зашла со спины. В ее руке блеснул короткий нож – и толстая коса мертвой змеей упала на траву. Лезвие оттянуло отворот рубахи, поползло вниз, с треском распарывая материю. Рубаха сама собой соскользнула на землю, обнажив стройное тело с упругой, налитой грудью, густой порослью внизу плоского живота и длинными и ровными, будто выточенными ногами. Новая предводительница завернула отрезанную косу в распоротую рубаху и стала шагах в трех позади обнаженной. Остальные девушки омыли обнаженную с головы до ног росой и построились по старшинству в колонну. Бывшая предводительница попробовала гордо вскинуть голову, но та без косы никла, как надломленный цветок. Нерешительно, точно и ноги вдруг стали непослушны, она сделала маленький шажок, еще один и еще, немного приободрилась и засеменила прямо через поляну к тропинке, ведущей вглубь леса, оставляя на посеребренной траве темные овалы – следы босых ног. Дюжина красавиц-погодков, отпустив обнаженную шагов на десять, цепочкой потянулись следом.

Тропинка привела их на другую поляну, большую и разделенную на две неравные части холмом, поросшим высокими густыми кустами. Посреди большей части рос древний дуб в несколько обхватов, нижние ветки которого были увешаны разноцветными ленточками, новыми и старыми,