Шрифт:
Закладка:
Он нарочно проговорил все это погромче, чтобы было слышно Наташе. А дочь, догадавшись, что он словно бы успокаивает ее, потушила в сенях свет и ушла в дом.
— Вы уж извините меня, — с облегченным вздохом сипло сказал Валерка, открывая калитку. — Не курю ведь я… Мне пора, извините…
Сгорбившись под тяжестью рюкзака, он вышел на улицу и повернул к шоссе. Закурив, Григорий задержался у калитки. Он стоял, ощущая под рукой холодную сырость штакетника, и вслушивался, как затихающе хлюпают по лужам сапоги торопящегося парня. Потом шаги затихли, и над крышами домов полыхнуло желтое зарево.
Взглянув на часы, Григорий подумал, что это городской автобус и парень на него, конечно, успел. Постояв еще немного и докурив сигарету, Григорий повернулся и медленно отошел от калитки. С крыльца он еще раз посмотрел на темнеющие дома, на фасад соседского жилья. Тихо было у соседей и как-то по-глухому черно — ни единого лучика не пробивалось на улицу. Капустины, наверное, давно уже спали.
«Поросят развели… от людей стыдно…» — припомнились ему вдруг слова дочери. — Что ж, у нее, конечно, свои заботы, а у нас — свои, — как бы примиряюще подумал он. — Хотя, может, и в самом деле бросить к черту всю эту домашнюю колготню? Может, и вправду немодно это нынче для молодых, стыдно? Зачем Наташке жизнь усложнять?..»
Уже открывая дверь, Григорий по привычке глянул в небо. Оно прояснилось слегка, и по нему тянулись низкие, подсвеченные слабыми земными огнями, словно бы волокнистые облака. А вот звезд видно не было. И от этого небо казалось пугающе бездонным и пустым.
ДОЖДЬ
Весь день было солнечно и почти по-летнему тепло. В отделах открыли окна, громко хлопали двери на сквозняках, со столов летели графики, карты, бумаги. Сослуживцы Тихона Ильича смеялись, подхватывая их, и придавливали чем попало: пузырьками с тушью, шлифами, образцами, шершавыми кусками породы.
Закрывать окна никому не хотелось. Все радовались солнцу, теплу. И добры были все и как-то ласково предупредительны друг к другу, должно быть, оттого, что гнетущая пасмурная серость наконец-то рассеялась, выглянуло солнце и пришла долгожданная весна, хотя по календарю ей полагалось быть уже давно.
Тихон Ильич тоже радовался вместе со всеми, часто подходил к окну, высовываясь, смотрел на яркие крыши окраинных домишек вдалеке, на голые и прозрачные липы внизу, на корявые тополя, мученически воздевшие к небу короткие обрубки ветвей, а на этих обрубках можно было разглядеть прошлогодние побеги, усыпанные неразвернувшимися листьями. Их острые язычки напряженно тянулись из лопнувших почек, коричневые чешуйки которых, похожие на твердые надкрылья майских жуков, были покрыты густым сверкающим соком.
Щурясь от солнца, Тихон Ильич смотрел на нежную, желтовато-зеленую дымку над тополями, и ему казалось, что он чувствует горький запах только что появившейся на свет листвы. Наваливаясь на холодный подоконник, дышал он с наслаждением, глубоко, до боли в груди.
Потом Тихон Ильич заработался и не заметил, как закрыли окна, как быстро потемнело, и стекла стали рябыми, мутными от расплющенных капель, и опять потянуло холодом, сыростью, знобкой и осточертевшей слякотью.
Из подъезда Тихон Ильич вышел уже под настоящий дождь. А когда такси все же остановилось рядом с ним, стены домов сделались полосатыми, тусклыми, тротуары опустели, и лишь слоистый асфальт блестел, будто смазанный жиром. В нем четко отражались ноги торопливо идущих людей, зонтики, дома, деревья.
Согнувшись, Тихон Ильич нащупал спинку сиденья и неуклюже полез в машину. Он опасался, как бы не уронить шляпу, но все-таки задел о низкий обвод дверцы, и шляпа свалилась на тротуар, рядом с которым у решетчатого люка хлюпала и пенилась желтая вода. Вода исчезала в люке, а на ржавых решетках оставались размокшие обрывки газет, остриженные ветки тополей и смятые вощеные стаканчики из-под мороженого.
Тихон Ильич поспешно перевалился на сиденье, кое-как дотянулся до шляпы, встряхнул ее и положил рядом с собой.
Шофер молча наблюдал за ним в узенькое зеркальце, укрепленное над передним стеклом. А Тихон Ильич, заметив срезанное до глаз отражение его лица, внезапно смутился, слабо потянул дверцу и пересел поглубже. Шофер перегнулся через спинку сиденья, ухватился за никелированную скобу и хмуро сказал:
— А закрывать все же рекомендуется поплотнее, товарищ. Как бы мне не выронить вас на повороте. Вот так…
Он резко прихлопнул дверцу, и замок ее чмокнул коротко и плотно.
Тихон Ильич поджал ноги, чувствуя, как прилипают к телу холодные и влажные брюки, откашлялся и, называя адрес, попросил:
— Вы уж побыстрее, пожалуйста… Я тороплюсь…
Но шофер ничего не ответил и даже виду не подал, что слышал просьбу, а лишь включил счетчик и посмотрел вверх, на красное пятно светофора. Тихон Ильич покорно вздохнул, и притих, и сжался весь, зябко привалившись к жесткому подлокотнику.
Такси ему попалось старое, дребезжащее, с потертой и захватанной обивкой внутри, со сломанной — без крышки — пепельницей перед глазами. Из пепельницы торчали обмусоленные, в губной помаде, окурки, ломаные спички и едко воняло прогорклым табачным дымом.
Правда, Тихон Ильич радовался и такому, потому что стоял под дождем долго, основательно продрог, а машины все шли и шли мимо него, обгоняя троллейбусы и длинно разбрызгивая лужи.
Тихон Ильич злился и думал, что все таксисты, конечно, калымщики и рвачи и торопятся в аэропорт, на вокзал или к гостинице, где пассажиры сговорчивые, сдачи обычно не требуют, и вообще возить приезжих таксистам несравненно выгоднее.
Теперь же, сидя в машине и радуясь крыше над головой, он испытывал нечто вроде неловкости перед этим шофером, вроде обманывал его, оттого, что не нужно ему было ни в аэропорт, ни на вокзал, а всего лишь в магазин, где он должен был встретиться с женой, чтобы вместе выбрать пианино.
Они могли бы, конечно, прекрасно обойтись и без этой покупки: дочь их, Светлана, училась в медицинском и особого влечения к музыке не проявляла. Но Тихону Ильичу надоело слушать вечные разговоры жены с Людмилой Борисовной о кабинетных, концертных и еще бог знает каких инструментах; о способностях дочери; о некоем Богдановиче, который слушал ее на каком-то вечере и очень остался доволен; о пользе систематических занятий и о том, что «инстгумэнт» — как произносила это слово Людмила. Борисовна — в порядочном доме вообще необходим.
Говоря о музыке, Людмила Борисовна почему-то начинала картавить.
