Жители этих туманных провинций, "еще недавно", по признанию Сэмюэла Брайана из Пенсильвании, "представлявших собой суровую дикую местность и обиталище дикарей и диких зверей", утверждали, что являются самой просвещенной нацией на земле и "достигли такой степени совершенствования и величия... которой история не знает аналогов", что это выглядело неправдоподобно.91 У американцев не было ни изысканной придворной жизни, ни великолепных городов, ни больших концертных залов, ни роскошных гостиных, да и об изобразительном искусстве говорить особо не приходилось. Действительно, на протяжении первой половины XVIII века большинство американских колонистов были подавлены всепроникающим чувством своей культурной неполноценности. Когда они сталкивались с контрастом между достижениями столичной Англии и их провинциальных обществ, они испытывали лишь благоговейный трепет и умиление. Американские путешественники в Англии были постоянно поражены размахом и величием английской социальной и культурной жизни, Лондоном с его волнениями и социальной сложностью, его зданиями, его искусством, его экстравагантностью и роскошью.

Однако к 1789 году колониальное чувство неполноценности в значительной степени исчезло. Революция стала таким волнующим психологическим событием именно потому, что позволила американцам трансформировать чувство культурной неполноценности в чувство превосходства. Американцы отбросили "предрассудки" Старого Света и приняли новые либеральные, просвещенные и рациональные идеи, говорил Томас Пейн. "Мы видим другими глазами, слышим другими ушами и думаем другими мыслями, чем те, которыми мы пользовались раньше". Невежество было изгнано и не могло вернуться. "Ум, однажды просветленный, не может снова стать темным".92

Многие из тех неясностей, которые колониальные американцы испытывали по поводу сельского и провинциального характера своего общества, теперь прояснились. То, что некоторые считали грубостью и ограниченностью американской жизни, теперь можно было рассматривать как преимущества республиканского правительства. Независимых американских фермеров больше не нужно было рассматривать как примитивных людей, живущих на краю западной цивилизации и погрязших в глубинах истории. Отнюдь не оставаясь на периферии исторического процесса, они теперь видели себя внезапно брошенными в его центр, ведущими мир к новой эре республиканской свободы. Они покажут путь к избавлению общества от суеверий и варварства и нежно свяжут воедино все части земного шара через благожелательность и торговлю. "В истории человечества, - заявил Джон Уинтроп из Массачусетса в 1788 году, - не найдется ни одного примера быстрого роста территории, численности , искусства и торговли, который мог бы сравниться с нашей страной".93

И все же, несмотря на ратификацию Конституции, большинство американцев понимали, что они еще не являются нацией, по крайней мере, в европейском понимании этого термина. В конце Декларации независимости члены Континентального конгресса смогли лишь "взаимно пообещать друг другу наши жизни, наше состояние и нашу священную честь". В 1776 году у них не было ничего, кроме самих себя, чему они могли бы посвятить себя - ни родины, ни отечества, ни нации.

Благодаря обширной иммиграции Америка уже имела разнообразное общество, безусловно, более разнообразное, чем большинство европейских стран. Помимо семисот тысяч человек африканского происхождения и десятков тысяч коренных индейцев, в стране присутствовали все народы Европы. По данным переписи 1790 года, только 60 процентов белого населения, насчитывавшего более трех миллионов человек, имели английское происхождение. Остальные были представителями самых разных национальностей. Почти 9 процентов составляли немцы, более 8 процентов - шотландцы, 6 процентов - шотландцы-ирландцы, почти 4 процента - ирландцы и более 3 процентов - голландцы; остальные составляли французы, шведы, испанцы и люди неизвестной национальности. Особенно разнообразным был Среднеатлантический регион.94

Однако в своих ранних попытках придумать свою нацию американцы не прославляли этническое разнообразие Америки в современном понимании. Французский иммигрант и писатель Гектор Сент-Джон Кревкер в одном из своих восторженных восхвалений самобытности Нового Света в "Письмах американского фермера" (1782) не сильно преувеличивал, когда описывал американца как "этого нового человека", продукт "той странной смеси крови, которую вы не найдете ни в одной другой стране".95 Как следует из комментария Кревекера, лидеры революции подчеркивали не мультикультурное разнообразие различных иммигрантов, а их удивительную аккультурацию и ассимиляцию в единый народ, что, как отмечал политический и литературный деятель из Массачусетса Фишер Эймс, означало, "говоря современным жаргоном, национализацию".96

Америка, провозгласил восторженный президент Йельского университета Тимоти Дуайт в своей тысячелетней эклоге "Гринфилд Хилл" (1794), должна была стать Божьим содружеством, состоящим из одного народа.

Одна кровь, один род, от моря до моря;

Один язык распространен, один поток нравов бежит;

Одна схема науки, и морали одна;

И, Божье Слово - структура и основа,

Одна вера распространяется, одно поклонение, и одна хвала.97

Идея лидеров революции о современной нации, которую разделяли и просвещенные британские, французские и немецкие реформаторы XVIII века, была однородной, а не расколотой из-за различий в языке, этнической принадлежности, религии и местных обычаях. Эта просвещенная мечта о том, чтобы быть единым народом, как правило, брала верх над реальностью. Джон Джей жил в Нью-Йорке, самом этнически и религиозно разнообразном месте во всей Америке, и сам был на три восьмых французом и на пять восьмых голландцем, без каких-либо английских корней. Тем не менее Джей мог со спокойным лицом заявить в "Федералисте" № 2, что "Провидению было угодно дать эту единую страну одному объединенному народу - народу, происходящему от одних и тех же предков, говорящему на одном языке, исповедующему одну религию, придерживающемуся одних и тех же принципов правления, очень похожему по своим нравам и обычаям, который своими совместными советами, оружием и усилиями... благородно утвердил всеобщую свободу и независимость".

Однако тот факт, что большинство американцев имели британское происхождение и говорили на том же языке, что и подданные бывшей материнской страны, создавал проблемы национальной идентичности, которые беспокоили новую республику в течение нескольких последующих десятилетий. Действительно, почти до самого момента обретения независимости колонисты продолжали считать себя британцами и лишь с неохотой пришли к пониманию себя как отдельного народа, называемого американцами.98 Колонистам было хорошо известно предупреждение Джона Дикинсона, самого значительного памфлетиста в Америке до Томаса Пейна, которое он сделал им накануне обретения независимости. "Если мы отделимся от нашей материнской страны, - спрашивал он в 1768 году, - какую новую форму правления мы примем и где найдем другую Британию, чтобы восполнить нашу потерю? Оторванные от тела, с которым нас объединяют религия, свобода, законы, привязанности, отношения, язык и торговля, мы должны кровоточить в каждой жилке".99

Могут ли эти колонисты, которые были британцами и на протяжении многих поколений отмечали свою британскость, стать по-настоящему независимым народом? Как объединенный народ, происходящий от одних и тех же предков, говорящий на одном языке и исповедующий одну и ту же протестантскую религию, может отличиться от жителей бывшей материнской страны? Эти вопросы, ,